— Благодарю вас, мосье Мейер… Вы были так добры к моему отцу… И право это очень, очень любезно с вашей стороны, что вы побеспокоились, пришли ко мне… Если его вещи не очень вам мешают… я бы не хотел их брать… А то как будто я считаю его мёртвым… И потом, ведь он так и не пожелал увидеться с нами… И бедная моя мама… Словом, это очень сложно… и я бесконечно вам благодарен… Прошу вас засвидетельствовать моё почтение вашей супруге… Да, да, обязательно передам матушке… Осторожно, пожалуйста, тут у выхода маленькая ступенька… До свидания, мосье Мейер. Ещё раз благодарю.

XLIII

Наконец-то он принадлежит ей!

Утонувшая в подушках голова. На старческом лице застыло растерянное дикое выражение. Пустые бесцветные глаза смотрят с удивлением новоумершего на какие-то непонятные вещи, форма и назначение которых для него, по-видимому, уже непостижимы; к удивлению ещё примешивается мрачная, бессильная злоба. Общий паралич: ноги, как ватные, и почти не шевелятся, головой больной не может повернуть, рот перекосило, седеющая отросшая борода кажется грязной, изо рта течёт слюна, язык как будто распух и заплетается, когда паралитик пытается что-то сказать… Он стал трагической развинченной марионеткой; её шарниры уже не слушаются, каждый вертится сам по себе, если ещё вертится…

Пришлось его внести в дом. Помогли соседи, за которыми сбегала Дора. Это была чета почтовых чиновников, скромные люди, которым дача Доры Тавернье показалась чем-то вроде дворца. «Моя жена побудет возле вашего мужа, — сказал сосед, — а я живо съезжу на велосипеде, поищу врача».

Дора лишь позднее поняла, что два эти слова всё решили: «Вашего мужа…»

Не так-то легко в воскресный вечер найти врача. Наконец врача разыскали. Он осмотрел Пьера, вернее то существо, которым стал Пьер, и сделал гримасу: «Перевозить нельзя… подержите здесь два-три дня…»

Больной тогда был без сознания. Соседка сварила кофе, принесла из дома немножко своей стряпни. Ночью Дора Тавернье, вопреки ужасу, владевшему её душой, пережила первые минуты жестокого счастья. Ведь она так боялась, что всё кончится: он ускользнёт от неё, вновь обретёт независимость. Сначала она корила себя за такое чудовищное чувство, пыталась изгнать его. Напрасно. Оно возвращалось, тысячу раз меняя обличие, закрадывалось, водворялось, торжествовало.

Отлучка её никого в «Ласточках» не обеспокоила. С субботы и до утра понедельника Жюля теперь дома никогда не бывало.

Дора подумала о семье своего Пьера, а также о тех людях, у которых он жил. Подумала с ненавистью. Со страхом. Однако надо бы их предупредить, по крайней мере тех… или других… Нет, лучше подождать, пока выяснится: выздоровеет он или нет.

Мало-помалу жизнь наладилась. Доктор ничего утешительного не говорил, уколы не оказали действия. Где-то отыскали женщину, которая пришла помочь по хозяйству. Днём Дора телефонировала в Париж, сообщила, что до четверга не вернётся. Жюль нисколько не встревожился, не беда, её заменит мадемуазель.

Потекли долгие часы, проведённые у ложа тяжело дышавшего, стенавшего существа, долгие и такие короткие часы мечтаний и торжества, достигнутого наконец обладания… Дора Тавернье хлопотала вокруг этого подобия человека, этой полуживой глыбы, вкладывая в свои заботы всё, что может дать женщина: материнское чувство, нежность возлюбленной, дочернюю любовь.

Сначала она прикасалась к нему со страхом и трепетом, будто совершала святотатство. Но ведь надо же было перестилать ему постель, кормить его, поить… Это было трудно… да ещё естественные отправления.

Но лишь когда она достигла той непринуждённости в обращении со своей жертвой, которая отличает сиделок, она почувствовала, наконец, себя властительницей этого укрощённого существа. Каким странным открытием было для неё его физическое убожество, невообразимое уродство тела шестидесятилетнего старика, этот страшный живот с грыжей, придавленный бандажом. Нужно было мыть его…

Теперь она могла дать полную волю воображению. Паралитик лишился дара речи, и доктор сказал: больше он говорить не будет. Он издавал лишь какое-то мычание, протяжный однообразный звук, всегда один и тот же, которым обозначал всё, которым пытался что-то выразить, требовал судно или просил есть, жаловался или гневался… Постепенно в этом мычании стали выделяться четыре слога, но прошло много времени, пока из них составилось слово…

Когда Дора решилась наконец порыться в карманах одежды, снятой с этого живого трупа, она пережила все страхи и радости дерзкого грабителя, взломавшего склеп. Записная книжечка, клочки бумаги, листок с классной работой, которую он должен был поправить… никакого намёка на адрес школы, адрес Мейеров… только незапечатанное письмо Паскалю и на конверте написано: «Семейный пансион Звезда».

Чтобы прочесть это письмо, Доре пришлось выдержать большую борьбу с собою, ведь у неё развилась теперь необыкновенная щепетильность. Наконец, она вынула письмо из конверта, прочла. Да, он хотел увидеться с ними. Так она и думала! Теперь родные возьмут его к себе, пожалеют беспомощного старика. Ведь на то и существует семья.

Да, но что же будет тогда с Дорой и её романом, с её фантастическим прошлым, которое она измышляла, когда сидела у постели Пьера, спрятав руку в складках одеяла, будто меж страницами книги? Простись с этим, старуха. Всё кончено! Нет! Не отдавай его. Ни за что! Зачем ей, спрашивается, знать этот адрес? А что касается письма…

Листок бумаги как будто не желал рваться по всей длине, сопротивлялся. Ну, теперь уж не поправить. И, увидев, что́ она натворила, Дора положила один обрывок на другой и разодрала их дважды, крест-накрест. Прощай, последняя воля… Потом клочки были преданы сожжению, Дора перемешала кучку пепла и развеяла его по воздуху…

Оставался ещё конверт. Дора в нерешительности смотрела на него. Наконец схватила, как воровка, и сунула в ридикюль. Не могла решиться… А вдруг понадобится…

На этой неделе она два раза съездила в Париж, поругалась с Жюлем, которому коротко рассказала о случившемся. Он накричал на неё, назвал сумасшедшей, а втайне был рад-радёхонек её отлучке. По крайней мере не будешь видеть по вечерам, как эта старуха кладёт в стакан с водой свои вставные зубы. Он теперь упивался вновь обретённой молодостью, очарованием Розы, ребячливой, наивной девчонки, которая грубо будила его в четвёртом часу утра и тоном деловой женщины, насупив брови, спрашивала: «Когда же добудешь патент? Что ты меня завтраками кормишь?»

К концу недели Дора разгадала слово, которое с таким трудом выговаривал больной. Как раз в тот день она позвала парикмахера, чтобы его побрить, решив, что в дальнейшем сама научится его брить. Пьер пошевелил губами очень не вовремя, из-за этого парикмахер чуть-чуть порезал его, однако эти пустячные