– Ну и ну, – поразился Мелбери.

Прервав свои излияния, Фитцпирс с решительностью пьяного выпрямился, резко откинувшись назад – до этой минуты он, согнувшись, полулежал на спине лошади, и с такой силой толкнул Мелбери в грудь, что тот едва не выпустил поводья.

– Здесь мне цены не знают! – воскликнул доктор и прибавил, смягчая голос: – Все, кроме одной. Восторженная душа и прелестная женщина: умна, прекрасна, добра и притом богата. Послушай, старик, очень уж ты своими когтями впился в мой бок. А когти твои что у орла, который терзал печень Про… Пру… ну, того, на горе Кавказа…[38] Нет, никто здесь меня не ценит, говорю тебе, кроме нее!.. Господи! Какой я несчастный человек! Она была бы моей, она стала бы носить мое имя, но, увы, этому не бывать! Я женился на неровне. Так унизиться! И как же горько я теперь раскаиваюсь.

Положение Мелбери, физическое и моральное, становилось довольно-таки затруднительным. Объясняться с Фитцпирсом было сейчас бесполезно: падение и ром произвели некоторую сумятицу в его голове, – и Мелбери ехал молча, удерживая своего спутника твердой, но отнюдь не сострадательной рукой.

– Ты делаешь мне больно, отец! – взвыл Фитцпирс. – Нет, я очень тебе признателен за доброту, но все же полегче. Знаешь, не ценят меня здесь. Говоря между нами, я теряю практику. А почему? Потому что знаю, кто здесь лучше всех по уму, красоте и положению. Я не называю имен, так что в болтливости меня упрекнуть нельзя. Но я потерял ее… потерял, так сказать, перед лицом закона. Если бы я был свободен, то она бы не отказала мне: так далеко зашли наши отношения, – а с ее богатством (вообще-то, за ее богатством я не гонюсь) я бы смог удовлетворить наконец мое благородное честолюбие, каковой возможности у меня до сих пор не было и, наверное, никогда, никогда уже не будет.

Мелбери, в чьи ребра стучало сердце самого злого его врага и чья душа горела от негодования, решился спросить хриплым от ненависти голосом, почему тот не надеется осуществить свои честолюбивые помыслы.

– Потому что я не свободен, – ответил не сразу Фитцпирс. – Другая держит меня так крепко, как ты сейчас своей рукой… Я, конечно, не жалуюсь, наоборот: очень благодарен тебе… Где это мы едем? До дому еще далеко? До дому! И это мой дом, когда я мог бы назвать своим совсем другой дом! – И Фитцпирс пьяно махнул рукой в сторону Хинток-хауса. – Если бы я подождал всего каких-то два месяца… Если бы я первой увидел ее…

При этих словах Мелбери хорошенько тряхнул зятя.

– Что это ты делаешь? – продолжал Фитцпирс. – Сиди смирно или ссади меня. Так вот, всего каких-то два месяца – и я лишился ее. Вот почему я в таком отчаянии. Все для меня потеряно теперь в этом мире, все… Если, конечно, судьба не сжалится надо мной и с той, другой, что-нибудь не приключится. Она, в общем-то, милая, но если бы с ней что случилось – а я слыхал, что она захворала, – то я получил бы свободу, а с ней счастье и блестящее будущее!

Это было последнее, что сказал Фитцпирс, сидя на лошади впереди разъяренного лесоторговца. Не в силах дольше сдерживать себя, Мелбери перестал поддерживать зятя и освободившейся рукой схватил за шиворот.

– Ты бессердечный негодяй! И это после всего, что мы сделали для тебя! – воскликнул Мелбери, у которого от возмущения дрожали губы. – Ведь ты живешь на ее деньги, в ее доме! Подумай, что ты мне сказал сейчас, мне, Джорджу Мелбери, ее отцу!

Эти слова сопровождались энергичным взмахом руки, и злосчастный молодой человек полетел головой вперед на дорогу, рухнув на кучу листьев, которая лежала здесь с зимы. Любимая прошла несколько шагов и остановилась.

– Господи, прости меня! – прошептал Мелбери, раскаиваясь в содеянном. – Он слишком долго испытывал мое терпение, и я, наверное, убил его.

Мелбери повернулся в седле посмотреть, куда упал Фитцпирс, и, к своему удивлению, увидел, как тот поспешно поднялся на ноги, точно совсем не ушибся, и быстро зашагал в лес. Скоро шаги его стихли в густой чаще.

– Если бы не охапка листьев, на которую он упал по милости Провидения, то быть бы сегодня смертоубийству, – проговорил с облегчением лесоторговец, но, вспомнив последние слова зятя, опять пришел в сильнейшую ярость и чуть ли не пожалел, что не отправил его к праотцам.

Проехав еще немного, он разглядел в кустах Блоссома. Соскочив с Любимой, Мелбери без особого труда поймал молодого коня, который явно чувствовал себя виноватым, привязал обеих лошадей к дереву и пошел в лес искать зятя, раскаиваясь уже, что обошелся с ним несколько суровее, чем намеревался. Он исходил лес вдоль и поперек, вороша ботинками сухие скрюченные рожки, бывшие когда-то листьями, наконец остановился послушать и осмотреться. Ветер, точно сквозь фильтр, просачивался сквозь переплетение тонких оголенных веток; огромные черные стволы и сучья отпечатывали на бледном небе часовых под ружьем, гигантские канделябры, пики, копья, алебарды – словом, чего только не разглядело бы там богатое воображение. Отказавшись от поисков, Мелбери вернулся к привязанным лошадям и медленно, держа их в поводу, двинулся домой.

Так случилось, что в то самое время, как Фитцпирс ехал на Блоссоме домой, из Большого Хинтока в Малый возвращался один местный мальчишка, который ходил к шорнику за отданным в починку хомутом, чтобы принести его домой к пяти часам утра. Мальчишка шел короткой дорогой через лес и, просунув голову в хомут, насвистывал единственную известную ему песенку, чтобы не было страшно, как вдруг услышал позади себя довольно частый конский топот и, не зная, друг это или враг, осторожности ради перестал свистеть и сошел с дороги в лес, чтобы переждать, пока всадник проедет мимо. Скоро он увидел бледный силуэт коня, приближавшийся, как привидение, и, с ужасом вспомнив Смерть из Апокалипсиса[39], прислонил хомут к дереву, а