В саду Джип охватывало чувство единения со всем, что ее окружало, никогда не посещавшее ее наедине с мужем. Она не подозревала, насколько сильно повзрослела за эти несколько дней, насколько глубоко в лирическую мелодию ее жизни вторглось бассо остинато. Жизнь с Фьорсеном открыла ей глаза не только на «мужскую природу»: из-за своей неисправимой чувствительности она насквозь пропиталась настроениями мужа. Он вечно восставал против всего на свете, потому что этого от него ожидали другие, но, подобно большинству артистов-исполнителей, Фьорсен не умел логически мыслить, а попросту брыкался, реагируя на уколы. Он мог потерять голову от восторга, увидев закат, ощутив аромат, услышав мелодию, испытав не изведанную прежде ласку, броситься в сострадании помогать нищему или слепцу, отшатнуться в отвращении от человека с толстыми ногами или длинным носом либо в презрении – от женщины с плоской грудью или ханжескими манерами. Он мог размашисто шагать или едва волочить ноги, мог петь, смеяться и смешить ее до колик, а через полчаса сидеть, уставившись в темную бездну, придавленный приступом жуткой хандры. Джип безотчетно окуналась вместе с ним в глубокие воды эмоций, но неизменно делала это изящно, прихотливо, никогда не забывая об уважении к чувствам других людей.

Несмотря на одержимость любовными утехами, Фьорсен умудрялся не вызывать у нее раздражения, потому что никогда не упускал случая показать восхищение ее красотой. Стойкое ощущение, что она чужая в кругу приличных, респектабельных людей, которое Джип однажды пыталась объяснить отцу, заставляло ее, сжав зубы, сопротивляться потрясению от новых открытий. Однако в других отношениях потрясений не удавалось избежать. Она не могла привыкнуть, что мужу совершенно безразличны чувства других людей, к беспощадному презрению, с которым он смотрел на тех, кто действовал ему на нервы, к его репликам вполголоса в их адрес – точно так же он отзывался о ее отце, когда проходил с графом Росеком мимо статуи Шиллера. Эти замечания заставляли Джип ежиться, однако подчас они бывали невероятно забавны, и она не могла удержаться от смеха, о чем потом страшно сожалела. Она замечала, что мужу не нравится ее реакция. Ей же казалось, что она поощряет его насмешки над другими. Однако Джип ничего не могла с собой поделать. Как-то раз она просто встала и ушла. Фьорсен побежал за ней, опустился на колени у ее ног и, как большой кот, стал тереться головой о ее ладони.

– Прости меня, Джип, но они такие дикари. Кто тут удержится? Скажи, кто, кроме моей Джип?

Пришлось его простить. Но однажды вечером, когда он не на шутку разошелся во время ужина, Джип сказала:

– Нет, я больше не могу. Дикарь здесь только ты один. Это ты ведешь себя с ними как последний дикарь!

Фьорсен с потемневшим от гнева лицом вскочил и выбежал из зала. Это был первый случай, когда он дал волю гневу в ее присутствии. Джип в смятении чувств сидела у огня. Ее почему-то мало тревожило, что она нанесла ему обиду. По идее это она должна была чувствовать себя виноватой!

Но когда Фьорсен не появился к десяти вечера, Джип заволновалась всерьез. Какую ужасную вещь она сказала! И все-таки в душе ей не хотелось брать свои слова обратно. Он действительно вел себя как дикарь. Джип хотелось успокоить нервы игрой на пианино, но было уже поздно и она решила не тревожить покой других постояльцев. Подойдя к окну, она стала смотреть на море, чувствуя себя побежденной и растерянной. Джип впервые дала волю своим чувствам в отношении того, что Уинтон называл хамством. Будь Фьорсен англичанином, она никогда бы не увлеклась мужчиной, попирающим чужие чувства. Но если так, что тогда ее привлекло в нем? Необычность, порывистость, гипнотическое обаяние, влечение к ней и, наконец, музыка! Ничто не могло заслонить эти качества. Музыка Фьорсена струилась, бушевала, тихо вздыхала – как море за окном, темное, с каймой прибоя, бьющееся о скалы. Или море при ярком свете дня – густого цвета, с белыми чайками над водой. Или другое море – в зигзагах изменчивых течений, нежное, улыбчивое, тихое, до времени сдерживающее свое непредсказуемое буйство, выжидающее, когда можно будет снова вскипеть и встать на дыбы. Вот чего она хотела от мужа: не его объятий, даже не его обожания, остроумия или странной, грациозной, напоминающей кошачьи повадки вкрадчивости, нет, она жаждала только этой одной части его души, ускользающей сквозь пальцы и столь волнующей ее собственную душу. Что, если, когда он придет, подбежать к нему, обнять за шею, прижаться, раствориться в нем? Почему бы и нет? Это ее супружеский долг. Почему бы не находить удовольствие в его исполнении? Ее бросило в дрожь. Природное чутье, слишком глубокое, чтобы поддаваться анализу, спрятанное в самом дальнем уголке сердца, заставило ее отшатнуться, как если бы она оробела, реально испугалась отпустить вожжи и отдаться любви, чутье, похожее на неуловимый инстинкт самосохранения перед лицом смертельной опасности, предохраняющий от выхода за грань. Да, это было то самое чувство, когда дух невольно захватывает от любопытства при виде пропасти и от страха подойти ближе и поддаться непреодолимой силе, влекущей вниз.

Джип перешла в спальню и начала медленно раздеваться. Ложиться спать, не ведая, где муж, чем занят и что думает, было непривычно, поэтому она долго сидела, расчесывая волосы щетками в серебряной оправе и глядя в зеркало на свое бледное лицо с большими, полными тьмы глазами. Наконец, пришла мысль: «Я ничего не могу поделать! Мне все равно!» Джип легла в постель и выключила свет. Ей было неуютно и одиноко. Огонь в камине потух. Она сама не заметила, как уснула.

Ей приснился сон: она сидела в купе поезда между Фьорсеном и отцом посреди моря, вода с тихими вздохами и шелестом поднималась все выше и выше. Джип всегда просыпалась, как сторожевая собака, в долю секунды переходя от сна к бодрствованию, и поэтому тут же поняла, что в гостиной играет скрипка – в котором часу ночи? Она, не вставая, прислушалась к