– Разве, мсье, я невнимательна? Я хорошо выполняю все ваши задания…

– Так это и ребенок сможет! А что вы делаете помимо этого?

– А что я могу еще?

– Ну, разумеется, не много; но вы ведь не только ученица, а и учитель, не так ли?

– Да.

– Вы ведете рукоделие? Плетение и починка кружев?

– Да.

– И вам нравится это унылое и бестолковое занятие?

– Нет, оно слишком нудное.

– Почему ж вы продолжаете этим заниматься? Почему не предпочтете историю, географию, грамматику или арифметику?

– Мсье так уверен, что сама я основательно изучила эти предметы?

– Не знаю; в ваши годы следовало бы их знать.

– Но я никогда не училась в школе, мсье.

– В самом деле? А как же ваши родные? Ваша тетушка? Это ее вина?

– Нет, мсье, нет. Тетушка у меня очень хорошая, она не виновата. Она делает для меня все, что может: она дает мне кров и меня кормит. – Я передаю сказанное м-ль Анри в точности, как она перевела это с французского. – Она не богатая, у нее только тысяча двести франков годовой ренты, и для нее невозможно было устроить меня в школу.

«Да уж», – подумал я, но вслух продолжал прежним, категоричным тоном:

– Это достойно сожаления, однако вы не сведущи в самых что ни на есть обычных знаниях. Если б вы более-менее сносно знали историю или грамматику, то со временем могли бы расстаться с этим кружевным занудством и подняться выше.

– Именно это я и собираюсь сделать.

– Как? Изучая один английский? Этого мало: никакое почтенное семейство не примет гувернантку, багаж знаний которой состоит лишь из знакомства с одним иностранным языком.

– Мсье, я знаю не только это.

– Да-да, конечно, вы умеете работать с гарусом, вышивать платки и воротнички – но это мало вам поможет.

Мадемуазель Анри приоткрыла было рот, явно желая что-то возразить, однако сдержалась, видимо полагая, что разговор этот не стоит продолжать.

– Говорите, – сказал я раздраженно. – Я не люблю внешней уступчивости, когда в сущности совсем иначе; ведь возражение у вас на кончике языка.

– Мсье, я брала много уроков и по грамматике, и по истории, географии и арифметике и прошла каждый этот курс.

– Браво! Но как же вам это удалось, раз у вашей тетушки не было средств отправить вас учиться?

– Благодаря кружевам и тому занятию, которое мсье так презирает.

– Вот как! А теперь, мадемуазель, я задам вам хорошее упражнение: объяснить мне по-английски, как такими средствами был достигнут такой результат?

– Мсье, сразу после нашего переезда в Брюссель я попросила тетушку научить меня чинить кружева, потому что знала: это metier, ремесло, которое легко освоить и за счет которого я очень скоро смогу заработать какие-то деньги. Я овладела им в несколько дней и быстро нашла работу, поскольку у всех брюссельских леди кружева старинные и очень ценные и их требуется чинить и подновлять после каждой стирки. Я заработала небольшую сумму и заплатила за уроки по тем предметам, что уже упомянула; оставшиеся же деньги я истратила на книги, больше всего английские. Когда я научусь хорошо говорить и писать по-английски, я попробую устроиться гувернанткой или учительницей в школу, но, боюсь, это будет ужасно сложно: ведь все, кто знает меня как кружевницу, будут презирать, как здесь презирают мои ученицы. Pourtant j’ai mon projet[184], – добавила она очень тихо.

– И какой?

– Я уеду в Англию и буду там жить; буду преподавать там французский.

Сказано это было крайне выразительно: «Англия» в ее устах прозвучало так, как, вероятно, евреи во дни Моисея произносили «Ханаан».

– Вы желаете увидеть Англию?

– Да, я уже решила.

Но тут в разговор наш вмешался голос – голос директрисы:

– Mademoiselle Henri, je crois qu’il va pleuvoir; vous feriez bien, ma bonne amie, de retourner chez vous tout de suite[185].

В молчании, ни словом не поблагодарив директрису за столь любезное предупреждение, м-ль Анри собрала сумку; она почтительно мне кивнула и повернулась было к начальнице, но, словно не в силах заставить себя склониться, поспешно удалилась.

Когда в характере есть зерно настойчивости или своеволия, незначительные препятствия скорее побудят к действию, нежели отобьют к нему охоту. М-ль Рюте совершенно напрасно изволила утруждать себя прогнозом погоды (который, кстати, не оправдался, ибо дождя в тот вечер вовсе не было). На следующий день я снова в конце урока оказался за партой м-ль Анри и начал следующим образом:

– Вы представляете себе Англию, мадемуазель? Почему вы вознамерились туда уехать?

Успев привыкнуть к моему умышленно резкому обхождению с ней, м-ль Анри более не удивлялась ему и не расстраивалась, а если и отвечала неуверенно, то вызывалось это исключительно тем, что ей было несколько затруднительно с ходу переводить свои мысли с французского на английский.

– Англия – нечто уникальное, как я слышала и читала; представление мое о ней очень смутное, и я хочу туда поехать, чтобы оно стало яснее и четче.

– Хм! И много вы предполагаете увидеть в Англии, отправившись туда в качестве учителя? Воображаю, какое ясное и четкое представление о стране у вас сложится! Все, что вам посчастливится увидеть в Великобритании, – это интерьер какой-нибудь школы или, самое большее, одного-двух частных домов.

– Но это будет английская школа, английские дома.

– Бесспорно, но что из этого? Сколь ценны будут наблюдения, сделанные в столь узком масштабе?

– Мсье, разве нельзя узнавать что-либо по аналогии? За счет échantillon… пре… при… примера очень часто можно получить представление о целом; кроме того, «узкий» и «широкий» – понятия относительные, не правда ли? Вся моя жизнь, возможно, покажется вам узкой; а жизнь… этого маленького зверька, что под землей, – une taupe – comment dit-on?[186]

– Крот.

– Да, жизнь крота под землей покажется узкой мне.

– Неплохо, мадемуазель; а дальше? Продолжайте.

– Mais, Monsieur, vous me comprenez[187].

– Не совсем; будьте добры объяснить.

– Мсье, все именно так. В Швейцарии я мало что узнала, мало что увидела; моя жизнь была ограниченной, изо дня в день я ходила по одному и тому же кругу; я не могла из него выбраться; останься я жить там – то до самой смерти даже не расширила б его, потому что я бедна и непредприимчива и не имею особых знаний; когда я вконец устала от этого однообразия, то упросила тетушку перебраться в Брюссель; здесь моя жизнь не стала шире, потому как я не разбогатела и не поднялась в общественном положении; остались те же узкие границы, но место действия переменилось; и оно снова поменяется, когда я уеду в Англию. Я несколько изучила женевцев, теперь знаю отчасти брюссельцев; а если попаду в Лондон, познакомлюсь с его горожанами. Вы понимаете что-нибудь из моих слов, мсье, или все это невразумительно?

– Понимаю, понимаю; теперь перейдем к другой теме. Вы намерены посвятить себя преподаванию, в то время как вы весьма незадачливый учитель; вы не можете держать учеников в повиновении.

Услышав это жесткое замечание, она как-то болезненно сжалась, потупилась, но, быстро совладав с собою, подняла голову:

– Мсье, я неумелый учитель, это так, но все приходит с опытом, да и работаю я в плохих условиях; здесь я веду только рукоделие и не могу проявить сил и способностей – это не очень-то высокое искусство; кроме того, в этом доме у меня нет союзников, я изолирована. Я здесь считаюсь еретичкой, и это напрочь лишает меня какого-либо влияния.

– В Англии же вы будете иностранкой; это также лишит вас влияния и действительно изолирует от окружающих; там у вас будет не больше связей и не выше положение, чем здесь.

– Но я буду узнавать новое; а что до остального – там я встречу, вероятно, те же трудности, что и везде; и если мне предстоит бороться и, может статься, быть побежденной, лучше я покорюсь английской гордости, чем фламандской грубости; кроме того, мсье…

Она умолкла, но явно не из-за того, что не могла выразить мысль, а потому, что благоразумная осторожность словно сказала ей: «Достаточно».

– Закончите фразу, – потребовал я.