– Взойдите сюда, – сказал я повелительным тоном, какой особенно действует на неуверенных в себе, легко приходящих в смущение натур, и, подав руку м-ль Анри, провел на место между столом и окном, где ее не доставал поток учениц из соседнего класса и куда никто не смог бы подобраться, чтобы нас подслушать.

– Присядьте, – произнес я, указывая на стул, и едва ли не заставил ее сесть.

Я прекрасно знал, что действия мои будут восприняты остальными как нечто из ряда вон, однако нимало не беспокоился по этому поводу. Фрэнсис тоже это знала и, судя по возбужденному виду и даже некоторому трепету, встревожилась не на шутку. Я извлек из кармана свернутую в трубочку работу.

– Это ваше, надо полагать? – обратился я к Фрэнсис по-английски, будучи уверен, что она вполне владеет этим языком.

– Да, – быстро ответила она; и когда я расправил и положил ее тетрадку на стол, не отнимая руки с карандашом, то заметил, как она встрепенулась и как будто зажглась, а вечно унылое лицо просияло, подобно тому как из-за тучи выбирается полуденное солнце.

– В работе вашей масса погрешностей, – сказал я. – У вас не один год уйдет на тщательное изучение языка, прежде чем вы в состоянии будете писать по-английски с безупречной грамотностью. Слушайте: я укажу существенные недостатки.

И я прошелся по тексту, останавливаясь на каждой ошибке и объясняя, как следует писать то или иное слово, составлять ту или иную фразу и почему не иначе. Отрезвляющая эта процедура заметно успокоила Фрэнсис, и далее я проговорил:

– Что же касается содержания вашей работы, мадемуазель Анри, меня оно приятно удивило; я прочитал ее очень внимательно и даже с наслаждением, потому что обнаружил очевидное свидетельство вкуса и воображения. Разумеется, качества эти не есть высочайшие дарования, однако, должен отметить, в вас они развиты если не в превосходной степени, то в значительно превосходящей ту, которой могло бы похвалиться большинство учениц. Как я убедился, вы способны о себе заявить; так взращивайте посеянные в вас Богом и природой семена и не бойтесь – как бы вы ни страдали, какая бы несправедливость вас ни угнетала – обрести свободу и утешение в осознании собственной силы и исключительности.

«Сила и исключительность! – повторил я мысленно. – Похоже, я попал в цель». Так я подумал, ибо, вскинув взгляд, увидел, что лучи солнца разорвали заслонявшую его тучу: лицо Фрэнсис мгновенно преобразилось, и в глазах засияла улыбка – улыбка почти торжествующая, которая словно говорила: «Я рада, что вам удалось открыть во мне много достоинств, и совершенно нет надобности так осторожничать в признании их. Вы думаете, я сама себя не знаю? Все, что вы мне сообщили в выражениях столь сдержанных, я и без того знаю с детства».

Сказано это было так отчетливо, как только может сказать внезапно вспыхнувший, открытый взгляд; но в следующий миг легкий румянец, лучистость ее глаз потухли; даже ясно видя свои достоинства, Фрэнсис не менее ясно видела также и недостатки, и на миг проявившаяся уверенность скрылась под натиском горьких сомнений. Столь внезапной и быстрой была эта перемена, что я не успел, как мне хотелось, поколебать триумф строгим упреком: когда я нахмурился, Фрэнсис и так уже была серьезной и печальной.

– Благодарю вас, сэр, – промолвила она, поднимаясь, и в голосе ее, и во взоре чувствовалась сдержанная благодарность.

В самом деле, переговоры пора было закончить: оглядевшись, я увидел, что все пансионерки (приходящие ученицы уже разошлись), разинув рты и округлив глаза, толпятся в паре ярдов от стола, три maîtresses перешептываются в углу, а прямо у моего локтя сидит на низком стуле, как всегда, невозмутимая директриса, приделывая кисточки к уже готовому кошельку.

Так смело добившись разговора с м-ль Анри, я в результате остался неудовлетворенным; я собирался спросить, каким образом при французской фамилии у нее оказались два английских имени – Фрэнсис и Эванс, а также откуда у нее такое хорошее произношение. И о том и о другом я позабыл, да и беседа наша была столь непродолжительной, что об этом я все равно бы не успел осведомиться. Более того, я не успел даже просто поговорить с ней по-английски, чтобы проверить ее разговорные навыки, – все, что я вытянул из нее, было «да» и «благодарю вас, сэр».

«Не страшно, – подумал я. – Что не успел сегодня, завершу в другой раз».

Я не нарушил данного себе обещания. Хотя весьма затруднительно было обменяться даже несколькими словами с одной ученицей среди всей массы, но, как говорится, было бы желание, а возможность найдется. Я неустанно выискивал подходящий повод переговорить с м-ль Анри, невзирая на то что всякий раз, когда я к ней подходил, на нее обращались завистливые взгляды и слышался шепот злословия.

– Вашу тетрадь! – в таком примерно тоне начинал я наши короткие диалоги.

Я всегда выбирал время в конце урока; знаком веля ей встать, я усаживался на ее место, и она почтительно стояла рядом – в общении с ней я полагал мудрым и правильным строгое соблюдение принятых норм поведения учителя с учеником; я понял, что пропорционально тому, как мои манеры в отношении к Фрэнсис становятся жестче и деспотичнее, в ней возрастает спокойствие и самообладание – безусловно, странный контраст к обычному в таких случаях результату, однако с м-ль Анри это было именно так.

Сейчас я передам вам наш первый разговор.

– Карандаш! – резко сказал я и, не глядя на Фрэнсис, требовательно протянул руку.

Фрэнсис вручила мне карандаш, и, принявшись подчеркивать ошибки в упражнении по грамматике, я спросил:

– Вы ведь не уроженка Бельгии?

– Нет.

– И не Франции?

– Нет.

– Где ж тогда вы родились?

– В Женеве.

– Надеюсь, вы не станете утверждать, будто Фрэнсис и Эванс швейцарские имена?

– Нет, сэр; это английские имена.

– Правильно; значит, у женевцев в ходу нарекать своих детей английскими именами?

– Нет, мсье; mais…[179]

– Соблаговолите изъясняться по-английски.

– Mais…

– По-английски!

– Но, – смущенно произнесла она, – мои родители не были двумя женевцами…

– Говорите «оба» вместо «двумя», мадемуазель.

– Не были оба швейцарцами: мать моя была англичанкой.

– О?! И английских корней?

– Да, ее прародители все были англичане.

– А ваш отец?

– Он был швейцарец.

– А кроме этого? Кем он был по роду занятий?

– Священником… Пастором – у него был приход.

– Раз уж ваша матушка из англичан – почему вы не говорите по-английски с большей легкостью?

– Maman est morte, il у a dix ans[180].

– И вы чтите ее память тем, что забываете ее родной язык. Сделайте милость, выкиньте из головы французский, пока я с вами разговариваю, – придерживайтесь английского.

– C’est si difficile, Monsieur, quand on n’en a plus l’habitude[181].

– A прежде он был, надо полагать? Отвечайте на языке матери.

– Да, сэр; в детстве я говорила больше по-английски, чем по-французски.

– Почему же теперь вы на нем не говорите?

– Потому что у меня нет друзей-англичан.

– Вы, вероятно, живете с отцом?

– Отец мой умер.

– Братья и сестры у вас есть?

– Ни одного.

– Вы живете одна?

– Нет… У меня есть тетушка… ma tante Джулиан.

– Сестра вашего отца?

– Justement, Monsieur[182].

– Это по-английски?

– Нет… но я забыла…

– За что, мадемуазель, будь вы ребенком, я непременно бы слегка вас наказал; в вашем же возрасте – а я склонен думать, вам двадцать два или двадцать три?

– Pas encore, Monsieur, – en un mois j’aurai dix-neuf ans[183].

– Ну, девятнадцать – возраст уже зрелый, и, достигнув его, вы должны так стремиться к совершенству, чтобы учителю не приходилось дважды напоминать вам, сколь целесообразно говорить по-английски всякий раз, когда представится благоприятная возможность.

На эту преисполненную мудрости тираду ответа я не получил, а когда поднял голову, ученица моя улыбалась, и улыбка ее, невеселая, но красноречивая, словно говорила: «Он толкует мне о том, чего совсем не знает», – причем говорила так недвусмысленно, что я нацелился выяснить, в чем же заключается это мое неведение.

– Вы стремитесь себя совершенствовать?

– Конечно.

– И чем вы это подтверждаете, мадемуазель? –