Мужу она оставила записку, положив ее там, где мистер Пендайс гарантированно нашел бы ее, зато никто другой вовсе бы не заметил.

«Дорогой Хорас, я уезжаю в Лондон, чтобы быть рядом с Джорджем. Поселюсь на Бонд-стрит, в отеле «Гринз». Ты ведь помнишь сказанное мною вчера вечером. Возможно, ты не вполне осознал, что это не пустые слова. Позаботься о бедном старичке Рое: проследи, чтобы его не перекармливали мясом, пока стоит жара. Что касается роз, Джекмен лучше, чем Элис, знает, как за ними ухаживать. Сообщи мне, пожалуйста, о самочувствии бедняжки Розы Бартер. Не волнуйся за меня. Когда нужно будет, я напишу милому Джеральду, но пока не в состоянии писать ни ему, ни девочкам.

Прощай, дорогой Хорас, прости, если расстроила тебя.

Твоя жена Марджери Пендайс».

Покидая дом, миссис Пендайс не устроила бурной сцены, но и разум ее не был смущен этим поступком. Свой отъезд она воспринимала не как бегство или вызов мужу – ведь не скрыла, где поселится, и обошлась без мелодраматических восклицаний вроде: «Я никогда к тебе не вернусь». Ей претило ставить перед выбором кого бы то ни было. Правда, практические соображения, например средства, на которые она теперь будет жить, не коснулись сознания миссис Пендайс. Но даже и это лишний раз подтверждало: миссис Пендайс глядит широко – настолько, что прозаические мелочи остаются незамеченными. Хорас, во всяком случае, не допустит, чтобы она голодала: сама мысль об этом не укладывается в голове. И потом, у нее свои триста фунтов в год. Миссис Пендайс, не имея понятия, много это или мало, означает ли свободную наличность или неснимаемые проценты, об этом и не задумывалась. «Я отлично проживу в коттеджике, лишь бы со мной был Рой, а под окнами цветник», – говорила себе миссис Пендайс, и вряд ли преувеличивала, даром что никогда не живала в коттеджиках. Не зря она была урожденная Тоттеридж; Тоттериджи без денег получают все, что другим достается за деньги, а если и не получают, то прекрасно обходятся без, ибо самодостаточны, ибо за многие века в них развилось и окрепло это неброское качество души.

Тем не менее из экипажа миссис Пендайс выбралась поспешно, к вагону прошла, склонив голову, и дряхлый скайтерьер, оставленный на сиденье, по этой поспешности, по тому, как, щекоча ему нос, катились по шерсти отнюдь не его слезы, по новой тоске в сердце догадался, что это не обычное расставание, и заскулил, тычась мордой в стекло.

Миссис Пендайс велела кебби ехать в отель «Гринз»; только когда она уже заселилась, когда распаковала вещи, умылась и пообедала, в ней начали пробуждаться смущение и тоска по дому. До тех пор она была слишком взбудоражена своим поступком и потому не думала ни о дальнейших шагах, ни о том, во что выльются ее надежды, ожидания и мечты. Прихватив зонтик от солнца, она вышла на Бонд-стрит.

Какой-то прохожий снял перед нею шляпу.

«Господи! – подумала она. – Кто этот человек? Откуда-то ведь он меня знает!»

У миссис Пендайс была плохая память на лица; впрочем, хоть она и не вспомнила имени джентльмена, но сразу ободрилась. Почти исчезло чувство одиночества и неприкаянности, а скоро в глазах появился нехарактерный блеск, ведь миссис Пендайс встречались изящные дамы, ведь каждая следующая витрина модного магазина казалась великолепнее предыдущей. Радость, подобная той, которая владеет юной дебютанткой на балу и душами моряков, когда судно причаливает к неведомому берегу, коснулась Марджери Пендайс. Она вступила в новый мир, бросила вызов неожиданностям, поверила, что в ее власти длить это ощущение хоть целую вечность. Уверенность подкреплял дух лондонских улиц и солнечная июньская погода, и миссис Пендайс шла, вся пропитанная блаженством. Она миновала парфюмерный магазин и подумала, что никогда еще не обоняла более чарующих ароматов. Следующей в ряду была витрина с кружевами – здесь миссис Пендайс надолго задержалась. Собственная установка – ничего не покупать, ведь ее деньги нужны Джорджу – нисколько не испортила миссис Пендайс удовольствие, не повлияла на ощущение, что, пожелай она, и эти прелестные вещи будут принадлежать ей.

В следующей витрине ей предстал перечень театральных пьес, концертов и опер заодно с портретами выдающихся актеров, певцов и музыкантов. Она созерцала их с восторгом, пожалуй, забавным для любого прохожего. Да неужто все эти представления даются нынче, и завтра, и каждый день, и неужто ими можно насладиться всего за несколько шиллингов? Миссис Пендайс посещала подобные зрелища с раз навсегда установленной педантичностью: единожды в год – опера, дважды – театр, и никаких концертов, ведь мистер Пендайс не любил «классической» музыки. Пока она так стояла, к ней подошла за милостыней измученная, истомленная жаждой женщина с младенцем на руках, таким сморщенным и крошечным, что он едва виднелся в тряпье. Миссис Пендайс вынула кошелек и подала нищенке полкроны, и, едва сделала это, на нее нахлынуло чуть ли не бешенство. «Бедный малютка! – подумалось ей. – И ведь наверняка в Лондоне таких несчастных тысячи – а я-то про них знать не знала!»

Она улыбнулась нищенке, та улыбнулась в ответ, и пухлый юноша-еврей, что стоял в дверях магазина, тоже улыбнулся, будто находя всю сцену весьма милой. Миссис Пендайс казалось, что Лондон нашептывает ей нежности, и это было так непривычно и так приятно, что даже не верилось, ведь Уорстед-Скейнс не сделал ничего подобного ни разу за тридцать с лишним лет. Не без удовольствия миссис Пендайс стала глядеться в витрину шляпного магазинчика; стекло проявило снисходительность к ее серому полотняному платью с бантиками из черного бархата и гипюровой отделкой, даром что пошили платье два года назад. С другой стороны, миссис Пендайс надела его всего однажды, прошлым летом, в знак траура по бедному Хьюберту. Милосердно обошлось стекло и с ее щечками, и с глазами, что так трогательно оживились, и с темной массой волос, припорошенных серебристой сединой. И миссис Пендайс подумала: «Я еще отнюдь не стара!» Зато вид собственной шляпки ее не порадовал: шляпка имела загнутые книзу поля. Вообще-то миссис Пендайс любила этот фасон, однако теперь ей