своими деньгами и золотом, то, возможно, таких женщин, как мы, было бы намного меньше! Бывали дни, когда одна из моих младших сестер сидела у мамы на руках, а другая спала на моих коленях. На продрогшие от холода руки, что с утра до вечера были открыты для милостыни, не падало ни куруша[37]. А если мы что-то и получали, то это были копейки. И этого не хватало на нас четверых. Когда в одиннадцать лет я взяла в руки бубен и начала играть с ним, нам начали подкидывать серебряные монеты. Я улыбалась, я плясала, и мне давали золотые. На эти деньги мы покупали мясо, птицу, пироги. Затем накопили и смогли нанять для младших няню. Ах, а сейчас у них есть собственная гувернантка! Когда у нас не было одежды, с каким же трудом мать вымаливала хоть одно старое платье для нас. А сейчас мужчины крадут драгоценности своих жён и приносят мне. Вот так, Ситти! С достоинством просить милостыню или так зарабатывать на жизнь… Мы видели и то, и то!
Бедия нахмурилась:
– Но просить милостыню, это не работа! И уж точно не достойная!
– Мы работали, но всё равно не могли ни прокормить себя, ни одеть, ни согреть!
– Хелула! Свою собственную греховность и проступки ты скрываешь за поэтическими и философскими рассуждениями. Может, тебе удастся убедить тех, кто в таком же положении и ищет утешения и оправдания. Ты так много говоришь о бедности и голоде, разврате и богатстве, но так мало о достоинстве и целомудрии! Для целомудренных людей всё совсем иначе! Ради того, чтобы сохранить свое достоинство, они не то что голода и наготы, даже смерти не будут страшиться! Ты говоришь о том, как сохранить жизнь! Они же не захотят жить, если не смогут сохранить свое достоинство! Они не хотят жить без достоинства! Они будут отказываться от золота и богатств, что нельзя приобрести честным путем. Даже если будут довольствоваться лишь куском хлеба! Они готовы замерзнуть от холода, умереть от голода. Потому что знают, что не смогут найти ничего похожего на ту радость, которую им дарует целомудрие, ни в чём другом. И все алмазы и шелковые платья, что вы купили ценой своих фальшивых улыбок и искушающих танцев, не сравнятся с достоинством, украшающим лицо целомудренного человека. Не просто не сравнятся! Они меркнут и чернеют на фоне их прелестного сияния.
Хелула почувствовала всю тяжесть слов Бедии.
Бедия продолжала:
– Есть такая вещь, как совесть, Хелула! И она не дает людям вести себя так, как ты. Вкус даже черствого хлеба, но добытого с честью, намного приятнее, чем любые пироги, сладости и мясо, о которых ты говоришь!
Бедия продолжала, хоть её слова и прерывал дрожащий голос Хелулы, молящей «Ситти! Ситти!»:
– Я не знаю, почему ты решила сегодня начать этот разговор, зачем попросила меня высказать тебе все это! Если ты хотела меня задеть, знай, что у тебя не получилось!
Хелула смиренно ответила:
– Нет, Ситти Бедия! Меня мучило и ранило то, что вы не обращали внимания на меня, молчали, терпели и не пытались меня задеть, когда видели. Да! Признаюсь, я всегда испытывала к вам уважение, восхищалась вашим талантом! Я лишь хотела уверить вас, что мои действия исходят не из желания украсть вашего мужа, а из чистой любви! Вы же знаете, Ситти! Женщине вроде меня, что получала золото горстями, незачем обворовывать вашего мужа. Меня влекут не его деньги, а его глаза. Ах… Его прекрасные глаза!
Побледневшая Бедия с трудом сдерживала себя:
– Очевидно, он тоже тебя любит… Вместо того чтобы проводить время со мной, он идет к тебе. Значит, любит тебя. Оставляет меня ради тебя. Меняет меня на тебя. И очевидно, что и ты его сильно любишь, и раз так, оставить его тебе не будет трудно. Потому что я его не люблю.
Бедии с трудом дались эти слова. Её сердце сжалось, забилось чаще от лжи, которую она произнесла. Хелула смотрела на неё в растерянности. Она прислонилась к мраморной стене, опираясь на обитый перламутровой тканью диван. После того как угощения были съедены, Науме начала петь танцевальные песни. Но Хелулы не было видно, и все удивленно звали ее: «Хелула! Хелула!» – так громко, что их голоса отражались от мраморных стен зала.
Бедия сказала:
– Тебя зовут. Ты не слышишь, как кричат: «Хелула!»?
Хелула замерла на месте. Её веки сомкнулись, и она стояла, словно окаменев. Бедия вышла к гостям. Устроившись на диване, она указала рукой в сторону веранды и сказала:
– Хелула там.
Науме покраснела, сердясь на дочь за ее столь внезапное исчезновение. Она вспотела от волнения. Несколько человек поспешили на веранду. Кто-то взялся за край ее платья, кто-то за руку, кто-то за локоть, и так ее вернули обратно к гостям. Хелула словно парила в воздухе, начала танцевать, разводя руки в стороны и откинув голову назад. Та же улыбка, те же игривые взгляды, кокетливые движения… Ни следа от её прежней печали. Бедия с удивлением думала: «Была ли фальшивой та печаль или это – ложная радость?»
Следующим вечером Бедия сидела тоскуя, уткнув лицо в ладони. Служанка, отлучившаяся под предлогом навестить свою мать, пообещала вернуться к вечеру, но не вернулась. Бедия впервые в жизни осталась в доме одна. Ветер трепал кровлю, слышался стук черепицы, она дрожала, и ее сердце билось все быстрее. Она боялась взглянуть по сторонам, как будто стены могли скрывать нечто страшное. Она плакала. Она желала лишь одного – чтобы Маиль вернулся сегодня домой. Часы пробили полночь, и он пришел. Но каким он был! Был ли он пьян или сошел с ума? Трудно было понять. Сжимая кулаки, скрипя зубами, он схватил Бедию и сказал: «Ах ты! Вот как ты обо мне говоришь?!» Бедия не понимала, что происходит. Он выглядел так, словно хотел швырнуть ее оземь, избить, разорвать и растерзать. «Значит, не любишь меня? Не хочешь меня? Бросишь меня, значит, да?» – прорычал он, и Бедия все поняла.
Маиль всё размахивал кулаками. Он достал пистолет и дрожащей рукой пытался взвести курок. Но он был настолько пьян, что едва держался на ногах. Его удары едва ли могли причинить ей вред, и он никак не мог справиться с оружием. Осознав ужас всей ситуации, Бедия попыталась предотвратить худшее, спросив его: «Но кто же тебе это сказал, Бей? Чьи это слова? Разве я сошла с ума, чтобы говорить такое?» Ее слова смутили Маиля. Бедия продолжала: «Кто оклеветал
