– Мистер Виджел, – не выдержала миссис Шортмен, – мистер Виджел, не кажется ли вам…

Грегори поднял голову; лицо, включая лоб и виски, было багровым.

– Вот, прочтите.

И он вручил миссис Шортмен листок бледно-серой гербовой бумаги с орлом и девизом «Strenuus aureaque penna», сам же поднялся и принялся ходить взад-вперед по комнате. И, пока он мерил пространство своими длинными легкими шагами, женщина за бюро вникала в текст письма, а девушка за печатной машинкой, вся красная от ревности, не могла шелохнуться.

Наконец миссис Шортмен сложила письмо по сгибам, поместила на бюро и произнесла, не поднимая глаз:

– Конечно, очень жаль эту бедняжку, но, мистер Виджел, порядок вещей, по сути, правильный, ведь это необходимо, чтобы контролировать… контролировать…

Грегори резко остановился. Взор его сверкающих глаз обескуражил миссис Шортмен: поистине то были глаза человека нерационального. Чуть возвысив голос, миссис Шортмен продолжала:

– Если что и удерживает от греха, так это страх перед бесчестьем. Уж я-то знаю деревенские нравы получше вас, мистер Виджел.

Грегори закрыл руками уши:

– Мы должны немедленно сыскать ей приют.

Окно было распахнуто: Грегори не мог открыть его еще шире, и потому застыл под ним, как бы отыскивая этот приют в небе – звонко-синем, пересекаемом большими белыми птицами-облаками.

Скоро он отошел от окна и вскрыл второе письмо.

«ЛИНКОЛЬНС ИНН ФИЛДС,

24 мая 1892 г.

Мой дорогой Виджел!

Вчера я виделся с вашей подопечной и узнал от нее, что она не сообщила вам некий факт, способный, боюсь, больно отозваться в вашем сердце. Я напрямую спросил ее, не угодно ли ей сохранить это обстоятельство втайне от вас, и вот ее ответ: «Лучше пусть знает, хоть мне его и жаль». Изложу самую суть. Беллью либо почуял слежку, либо кто-то ему шепнул, что такое возможно, – словом, он нас опередил и начал дело против вашей подопечной, назвав соответчиком Джорджа Пендайса. Джордж сам показал мне повестку в суд. Он готов в случае необходимости присягнуть, что обвинение ложно. Фактически он занял обычную позицию «человека чести».

Я сразу отправился к вашей подопечной. Она признала, что ее супруг отнюдь не клевещет. Я спросил ее, желательно ли ей защищаться в суде и возбудить встречный иск против мужа. Вот ее ответ: «Мне абсолютно все равно». Больше от нее ничего не удалось добиться, однако, как бы странно это ни звучало, я думаю, она не лукавит. Она, кажется, не придает должного значения этой истории и не держит зла на капитана Беллью.

Я бы хотел встретиться с вами, но лишь после того, как вы тщательно обдумаете все дело. Мой долг обрисовать вам ситуацию. Итак, если дело будет возбуждено, для Джорджа оно чревато большими неприятностями, а для его близких – неприятностями огромными, можно сказать, катастрофой. В подобных случаях почти всегда сильнее всех страдают невиновные. Если подать встречный иск, то, учитывая положение Пендайсов в обществе, мы живо получим cause celebre[60], которое затянется на срок от трех дней до недели, а то и дольше; вы понимаете, что это значит. С другой стороны, отказ от встречного иска при наличии у нас таких фактов претит мне как человеку, не привыкшему сдаваться, не говоря уже об этической составляющей. И вот мой совет: надо приложить все усилия, чтобы дело не дошло до суда.

Я старше вас на тринадцать лет. Я питаю к вам искреннее уважение и хочу избавить вас от ненужных страданий. Несколько встреч, которые я имел с вашей подопечной, позволили мне сделать о ней определенные выводы, которыми я с вами сейчас и поделюсь, даром что рискую больно задеть вас. Миссис Беллью – женщина неординарная. Из пары-тройки оброненных вами фраз я заключаю, что вы составили о ней превратное представление. По-моему, она принадлежит к тем жизнелюбивым натурам, что презирают чужое о себе мнение, в том числе нелицеприятное, и холодны даже к чужому сочувствию. Когда женщина подобного склада (особенно если происходит из семьи землевладельцев) оказывается в свете, она прямо-таки обречена привлекать к себе внимание. Смирившись с этим фактом, вы избавитесь от немалой доли душевных мук. Словом, я прошу по возможности проще смотреть как на саму вашу подопечную, так и на ее ситуацию. В мире хватает мужчин и женщин, похожих на мистера и миссис Беллью, – мужчин и женщин, чьи жизни в большей или меньшей степени выставлены напоказ. Потонуть может кто угодно – условная миссис Беллью выплывет просто потому, что она так устроена. И хорошо бы вам впредь воспринимать вещи такими, какие они есть.

Еще раз прошу, дорогой Виджел, простить меня за мои слова и заверяю, что написал так с единственным желанием – избавить вас от ненужных страданий.

Приходите ко мне, как только все обдумаете.

Остаюсь ваш преданный друг

Эдмунд Парамор».

Грегори повело в сторону, как слепого. Обе женщины вскочили.

– Что с вами, мистер Виджел? Чем я вам могу помочь?

– Ничем, спасибо. Я получил дурные вести. Мне нужно пройтись, подышать воздухом. Сегодня меня не ждите.

Он нашарил шляпу и вышел.

Грегори направился в Гайд-парк – инстинкт вел его туда, где всего просторнее, где воздух всего свежее. Он шагал, заложив руки за спину, повесив голову. А поскольку природа не чужда иронии, то нечего и удивляться, что Грегори потянуло на воздух и простор в тот именно день, когда Гайд-парк охвачен ликованием. И вот в самой его глубине, в самом, можно сказать, зеленом сердце, Грегори бросился на траву. Он долго лежал без движения, прикрыв глаза ладонью; наперекор всем доводам мистера Парамора о ненужности страданий он страдал отчаянно и жестоко.

Более всего Грегори терзался от беспросветного одиночества, ибо был очень, очень одинок, а теперь утратил даже то, что привык считать своей отрадой. Сразу и не скажешь, что доставляло ему более мучительные страдания: тот ли факт, что, обожая миссис Беллью, он тешился мыслью, что и она любит его хотя бы чуточку, или же факт другой – что портрет, нарисованный в его воображении, беспощадно искромсан. Сначала Грегори лежал ничком, потом перевернулся на спину, но глаза его неизменно прикрывала ладонь. Вокруг него лежали на траве другие мужчины: одни тоже одинокие, другие голодные; кто-то спал, кто-то наслаждался праздностью и солнечными лучами; рядом с некоторыми растянулись их подруги, и вот этих-то последних Грегори видеть было невыносимо, ибо его чувства изголодались по любви. Над ним, в древесных кронах, ни на минуту не смолкало голубиное воркование; черные дрозды не давали