Юрка читал это письмо и чувствовал, как на затылке шевелятся волосы. Ему было страшно: за Володю и за себя. Громко кричала обида внутри: «Он хочет вылечиться от меня и от любви ко мне. Он хочет всё забыть! Сколько раз я просил его не ходить, но он всё сделал по-своему! Он предал меня!»

Но, когда эмоции чуть улеглись, Юрку стали посещать другие мысли — он был нужен Володе! Его письмо сквозило криком о помощи, он нуждался в его поддержке. Юрка понимал, что Володе сейчас вдвойне трудно — то, что родители знают о нём и платят за лечение, накладывает на него ответственность за результат. А что, если не получится или получится не сразу?

И ведь Володя не предавал его, он не утаивал правду, он всё ещё думал о нём.

Выходило так, что если Юрка не поддержит его, своего единственного настоящего друга, то предаст сам. Как бы ему ни было больно, как бы он ни сомневался в необходимости лечения, он должен помочь.

Ответ на Володино письмо Юрка составлял долго и остался удовлетворённым только четвёртым вариантом. Он написал, плюнув на установленное собой же правило — никаких чистовиков:

«Володя, ты сам прекрасно знаешь, что ты у меня — единственный близкий друг. Я просил тебя не ходить. Не буду врать — я не рад этому, но я доверяю тебе. Если ты понял, что это единственный выход и тебе станет лучше только с помощью врача, я поддержу тебя.

Правда, теперь я переживаю за тебя ещё больше. Расскажи, как у вас всё проходит. Это точно не причинит тебе вред? Какие таблетки ты пьёшь? Это помогает? Как?

Я ещё раз говорю и буду говорить постоянно: ты — мой единственный, самый лучший, любимый друг. Ты можешь быть откровенным со мной во всём. Абсолютно во всём и всегда. Ничего не стесняйся, ладно?

Очень жду ответа. Я хочу знать о тебе всё. Если я могу чем-то помочь, только скажи, я помогу!»

Письмо от Володи в этот раз шло на два дня дольше, чем обычно, и Юрка успел весь известись за это время.

«Мы просто разговариваем. Врач расспрашивает меня обо всяком… Мне было сложно открыться ему, всё-таки это слишком личное, но он психолог, ему можно доверить то, что меня так долго мучило и пугало. И мне действительно становится легче от этих разговоров. А таблетки — это просто успокоительные. Благодаря им у меня прекратились панические атаки, я перестал мыть руки в кипятке — помнишь эту мою привычку? Похоже, мне действительно помогает это лечение!»

И как бы эти письма ни пугали Юрку, как бы ни заставляли чувствовать, будто Володя отдаляется от него больше и больше, Юрка радовался за друга. И если Володе становилось лучше, если это помогало ему, Юрке оставалось только поддерживать его. И он поддерживал весь этот год.

К осени ударила громовым раскатом главная международная новость: пала Берлинская стена.

Физической границы между ФРГ и ГДР больше не существовало. Официально страны не планировали объединяться ещё долго, но дядя узнал от своих знакомых в правительстве ГДР, что воссоединение всё-таки состоится — и не когда-нибудь, а в скором времени. Он написал Юркиной маме, что пока этого не произошло, всей семье надо собраться с силами и пойти в посольство ГДР, ведь если страны объединятся, то иммигрировать в ФРГ будет ещё сложнее. Мама пошла.

Слушая её, Юрка поражался тому, как это сложно. Пока они могли иммигрировать только как еврейская семья. Но в этом случае хотя бы матери требовалось иметь в паспортной графе «национальность» слово «еврейка» и состоять в еврейской общине. Но национальность у матери — русская, а вступать в общину, вопреки стараниям бабушки, она упрямо отказывалась, уступив ей только в одном — проведении обряда обрезания над Юркой. Дедушкина фамилия для Коневых была утрачена, а бабушка ещё в начале войны сменила и фамилию, и имя. Ко всему прочему, все её немецкие документы, в том числе и свидетельство о браке, были уничтожены. Жизненный путь деда окончился в Дахау, а это значило, что мать и Юрка могут считаться жертвами холокоста, но родство с дедом требовалось ещё доказать. Единственный родственник в Германии, дядя по дедушкиной линии, приходился Юрке всего лишь двоюродным, и, могло ли это чем-то помочь Коневым, пока понятным не было. Ясным оставалось только одно: нужно разыскать и восстановить множество документов. Но, несмотря на это, надежды на возвращение на историческую родину ни Юрка, ни родители, ни дядя не теряли.

А в СССР тем временем начался страшный дефицит: из магазинов пропали даже мыло и стиральный порошок, не было круп и макарон. Юркина семья вместе с другими стала получать талоны на сахар. Отец торчал на дежурствах днями напролёт, мама надолго слегла с пневмонией. Уже привыкший к очередям, Юрка мёрз в длинной цепочке озлобленного народа с учебником по немецкому языку и слушал про забастовки шахтёров. Полмиллиона человек били касками об асфальт.

В Харькове было более или менее спокойно, но Володя писал, что в Москве не только шахтёры, но и остальные советские граждане, устав от полуголодного существования, стали выходить на митинги. А с ними и сам Володя, проявлявший живой интерес к политике.

Юра ожидал увидеть на следующей плитке вереницу из муравьёв, но дождь продолжался. Юра смотрел на блестящую от воды, пустую поверхность, и ему казалось, что вот-вот из травы выбежит муравей, а за ним другой, потом ещё и ещё, и они перечеркнут очередями плитку, как бы перечеркнут ими весь 1990 год. Очереди были везде и за всем, чем только можно: за водкой, сигаретами, едой. Они тянулись от магазинов и палаток, замирали у кабинетов консерватории, расстилались километровыми полосами от посольств.

Страну лихорадило. В каждой новостной передаче Юрка наблюдал за одним и тем же, хоть телевизор вовсе не смотри: что алкоголизм и преступность в обществе разрослись до вселенских масштабов, что жируют перекупщики, а повсюду ныкаются беженцы из Карабаха. Из-за дефицита сигарет народ поднимал настоящие бунты: устраивали забастовки на предприятиях, жгли и громили магазины, переворачивали начальственные машины. А СССР стали презрительно называть «Совок».

Но Юрка считал, что на телевидении преувеличивают. Да, всё это было, но жизнь не казалась ему настолько мрачной, а в чём-то, наоборот, только расцветала яркими красками: появились негосударственные незацензуренные радиостанции, где крутили так много новой музыки, что Юрке казалось, будто песни никогда не повторялись. На дискотеках танцевали ламбаду, правда, он не ходил на дискотеки и не заглядывал под мини-юбки — Юрка сидел дома, усиленно учил немецкий и продолжал готовиться к поступлению. Теперь уже самостоятельно — мать перевели на неполный рабочий день, а отцу несколько месяцев задерживали зарплату, родители больше не могли оплачивать репетитора. Но Юрка старался, проводя за инструментом столько времени, сколько мог. Морально готовился к очередному провалу, но поступил!

«У меня получилось! — писал Юрка в следующем письме. — Думал, что опять завалят, но у меня наконец-то получилось, Володя! Как и обещал тебе! Теперь, когда я поступил, все перемешалось в голове. Раньше я мечтал стать пианистом, но теперь это уже не мечта, а цель. По-настоящему я хочу другого: не разбирать партитуры, а создавать их. Я мечтаю стать композитором, мечтаю написать особенное произведение, не просто красивое, а наполненное смыслом. — И в последнем абзаце своего письма Юрка напомнил Володе про их договор: — Я помню твоё обещание, что мы встретимся, как только я поступлю. Вот!»

Ответа не было долго, Юрка сваливал это на перебои с почтой. В пришедшем через неделю ответе Володя радовался за него так, что, читая письмо, Юрка улыбался. Но от встречи Володя отказался, ссылаясь на то, что у него совершенно нет времени: он завалил один из экзаменов, а пересдачу назначили на сентябрь, приходилось готовиться и одновременно помогать отцу с работой, да и в Москве было неспокойно — митинг на митинге, бунты, забастовки.

«К тому же, — писал Володя, — я хочу тебя попросить повременить со встречей, потому что боюсь, что это может негативно сказаться на моём лечении. Ведь, Юр… я помню тебя.