Ей вспомнилась мать, и слезы снова покатились из глаз… Ее мама погибла, чтобы… Она и помыслить о таком не могла… О каком муже ей, опростоволосенной, осрамленной, можно думать, когда только вот лишилась навечно матери?.. Неужели она будет невестой тому, кто убил ее мать, похитил ее саму, разграбил родной аул?.. Где ее отец?.. Где она сама?.. Что думают теперь о ней?.. Так отчего же ты еще не умерла?.. Что еще должна ты стерпеть?.. Лучше бы мамина пуля в ночи попала в нее… Нет дня вчерашнего, и завтра… что же с ней станет… неизве стно… И при всем при этом я жива и по-прежнему красива… Не сама ведь я… Нет моей вины в этом… Кто способен ее укорить? Каждый теряет, и сам оказывается потерянным. Без вины.
Мысли кружились одна за другой в гудящей головке Акбилек, она склонила ее, разглядывая масляное пятнышко на уголке халата, как неожиданно ее руки коснулась горячая ладонь Черноуса, тихо присевшего рядом с ней. Акбилек сердито сжала губы, словно хотела произне сти: «Как ты смеешь!» — но только тонула в бездонной то ске. Черноус движением подбородка приказал переводчику о ставить их и бережно приподнял ее кисть к своим губам. Акбилек не отстранилась… Нет сил, только страх.
После шумного ночного набега на аул в руках Мукаша оказались две мамырбаевские лошади, а в голове одна мысль: как скрыться, как избежать лишних неприятностей. Оставив добытое в лагере белых и услышав от них: «Мукашка, молодец!» — он, возвращаясь домой, не мог избавиться от всякой чепухи, лезшей в голову.
Да, удачно и ловко он отомстил сынку Мамырбая, сдав его сестру русским на потеху. Но когда он ее выискивал, эти собаки убили ее мать. Это уж чересчур, но кто же знал, что так случится? Погиб, кажется, и один из кинувшихся в погоню. Эти герои пока не зальют все здесь кровью, не уберутся восвояси. Кто его знает, может, ют, нарвавшийся на пулю ночью, один из его братьев? Или не узнают? Может, им всем до меня и дела нет? Стой, да я совсем рехнулся-Черт, наверное, водит… Но как теперь дальше-то все правильно устроить? Не получится: откроется — голову оторвут. А ведь я не враг своим, не выкормыш змеиный какой-то, ничего такого немыслимого я не натворил…
Ладно. Что сделано, то сделано, ничего не исправишь… И спорить не о чем… А если подумать, что богачи такого не заслужили? Разве сами они не грабят людей? Отчего бай богатеет? Все хребтом трудяги добывается, жируют на труде простого народа. Посмотрел бы на них, если бы таетрш не пасли их скот, косари им сена не свозили, смута не топили им печи, а работники не выкапывали колодцы. Советская власть на их голову так просто не свалилась. По заслугам им! Кто знает, может, и меня против них вел какой-нибудь замысел Бога… И потом, белые* готовые от голодухи друг друга сожрать, и без меня напади бы на аул. Не будь меня вовсе, все равно нашелся бы казах с выгодой отдавший им какую -нибудь девку. Итакой нашелся бы, кто очертя голову бросился бы в погоню мстит им за своих родных. Нет слов, такой нашелся бы и конец его был бы таким же. Конечно, каждый случаи особенный, в точности повторить его людям не дано. Но уж точно: в случае, похожем на этот, был бы обязательно такой же, как я. Сколько зде сь войск прошло ? Сколько военных пытались народом править и грабят и давят. А что народ? Ничего терпит все молчком.
А я сам по себе. У меня винтовка. И десятерым меня не одолеть. Стрелять я научился у русских, пулю в пулю посылаю. Днем я осторожен, неприметен. А ночами свое беру… Что мне бояться? Хотя и страх есть, с самого начала не надо было мне лезть в эту политику. Ни к чему мне было записываться в ячейку, ввязываться в поиск врагов всяких с винтовкой наперевес. Нет, я смерти не боюсь, ее не миновать. Но смерть смерти рознь. А она у меня теперь такая… только она заставит людей простить меня. Да, когда-то я считался удальцом, хватом и цену имел свою в обществе. С седла как бы не свалиться…
С такими мыслями Мукаш добрался до своего аула. Аул — на солнечном склоне высоченной горы, в низине — пягь-шесть низеньких каменных построек. Все они принадлежали его родичам, глава для всех тут — сам Мукаш, аксакал — мулла Тезекбай.
Тезекбай и имя-то свое написать неспособен, только и слава, что мулла. Из когда-то заученных сорока хади-сов Пророка помнил лишь «халаннабы гайлайссалам — айты пайгамбар галайссалам». Упомянет Бога да бренность бытия человечка вспомнит при похоронах, освящении поминальных лепешек да то же при гибели скота — вот и вся служба; при разговении во время поста, бывает, что-то пробормочет, проговорит парочку арабских слов, и все. Знай себе талдычит: аятил-курси. Это же твердит и при жертвоприношениях, и при благословении, а случится у женщины малокровие — опять аятил-курси. Никто его, кроме своих, муллой не признает. И при похоронах на стороне ему ничего не перепадает, если, конечно, не случается хоронить родственников, сватов там… Как говорится, не вышел ни благочестием, ни знанием Святой книги. А посему и не приглашаем, непозволительно ему объезжать по округе мусульман и собирать положенный им по вере налог и пожертвования; впрочем, таких ненасытных к угощениям у чужих очагов он сам не переносил: «Ну что тебе? Лежал бы у себя!»
Правда, вреда особого от самозваного муллы не было, если не считать его ворчливых замечаний старой жене за ее неряшливость да безвкусную жиденькую похлебку, когда он, побродив чуток по степи с гладко обструганной палкой поперек поясницы да проследив издалека за телятами, возвращался домой. Да и неудовольствие его неопрятностью старухи больше от старческих лет, не скажешь же, что и сам Тезекбай с рождения был особо аккуратен и чистоплотен…
Как бы там ни было, Тезекбая в родном ауле уважали. При любом событии, будь то возвращение на зимовки или рождение ребенка, его усаживали на почетное место и перед ним ставили блюдо с чисто опаленной и отваренной бараньей головой и мясистой тазовой костью, и молозиво ему первому подносили в срок, и кумыс, а случится: нет его за застольем, так неве сток посылают: «Зовите муллу!»
Выдвигая напоказ свое происхождение из угнетенных масс, Мукаш Бога, наоборот, в своем передовом сознании задвинул, но и он, несмотря на столь сознательный шаг, к мулле питал почтение, стараясь его обходить стороной, что было просто: говорить ему с ним было не о чем, сам все знал. При неизбежной встрече приветствовал как положено, но не без всякого там… Мулле его поведение было понятно, и он тоже старался побыстрее пройти мимо и не пытался вступить в разговор. Не к лицу уважающему себя человеку почтенного возраста стоять, болтая языком со всеми встречными-поперечными.
Приблизившись к аулу, Мукаш испытал пустячное опасение: «Как бы с муллой не столкнуться». Он втянул голову в плечи, пригнулся к луке седла.
Зимовка Мукаша выперла из аула на восток. Дикий камень стен в лучах заката отсвечивал багровым ухмыляющимся светом. Жилье муллы развалисто выставилось рядом открытой настежь дверью. Лежавшая на пороге красная собака, услышав хруст камней под копытами, залаяла. Как ни подгонял торопливо Мукаш лошадь к воротам своего сарая, все равно его зацепил один, не прищуренный, глаз муллы, вышедшего с кувшином для подмывания, в калошах и накинутом на плечи зимним чапане. Ведь так и выцарапает его потаенные мысли, Мукаш поспешил скрыться от муллы. Под крышей на него, спешившего поскорее распрячь лошадь, затявкал беленький щенок. Прикрытая им дверь открылась, и в нее, семеня и кутаясь в шубу, сунулась его смуглая кругленькая жена Алгынай. Недовольно, кривя щеку, бросила: «Ты, что ли?» — и исчезла.
Мукаш тихо ответил в пустоту: «Я», — устроил лошадь, и сам — домой. Прижившаяся дымная вонь низенького жилья с одним подслеповатым окошком с избытком обогрела нос. Приятно было видеть на домотканом ковре и своего трехлетнего малыша Медея с плоским лобиком и с синеватыми соплями над открытым ротиком, вертевшегося во сне и выбросившего миленькие ручки из-под красного ситцевого одеяла. Хотел было сладко понюхать сыночка, да поперек желания встала в его голове какая-та заковырка. И не посмел прикоснуться к ангелоподобному ребеночку. Вроде как бы застыдился: прежде муллы, а теперь и спавшего
