Неожиданно до меня доходит, куда ведет эта дорога. Она обрывается на самом известном в этих краях суицидальном пятачке, мысе по прозванию Мертвая голова, с которого за год в среднем сигает с десяток отчаявшихся душ — на верную гибель. Утес высится над морем на шестьдесят метров, а снизу понатыканы острые скалы.

Раньше там по краю стоял забор, но его так часто сбивали парочки смертников с зашкаливающим спидометром, что совет свернул попытки их остановить. Единственным предупреждением служат официальный знак «Опасно, не приближаться» да стенд со спасательным кругом — явное издевательство над исконным его предназначением. За этим указателем всяк входящий может смело оставить надежду.

За тридцать метров от обрыва Довидл останавливается, но зажигание не выключает.

— А то замерзнем, — поясняет он.

— Глуши, — говорю, — от греха подальше.

Примостившись в кузове фургона, он извлекает термос с обжигающе горячим чаем, две пластиковые кружки, пакет с домашней выпечкой и методично расставляет все это на клетчатой скатерти, которой он покрыл фанерную столешницу.

— Моя жена убеждена: «Господь запрещает умирать голодным», — с явным расчетом на мужскую солидарность усмехается он.

— Хорошо она о тебе заботится, — говорю.

— Мне не мешало бы сбросить пару килограммов, — отмахивается он, — хотя тебе тоже.

Мы не виделись сорок лет, но нам нечего сказать друг другу.

— С тебя причитаются объяснения, — предъявляю свою страховку.

— Знаю, знаю, — отвечает он; очки его запотели от чая, спрятав глаза от вопросов.

Мы заперты в тишине его жестяного фургона и не сдвинемся с места, покуда не прозвучит признание и не будут возмещены убытки.

— С меня причитается гораздо больше, чем объяснения, — помолчав, говорит он, в голосе его, звучном, как у Гваданьини, зимняя хрипотца. — Вопрос только в том, с чего начать?

8

Время рассказывать

История, которую приходится ему рассказывать — и рассказ причиняет ему боль, — блистает типично довидловскими остротой восприятия, эмоциональностью и самоиронией. Порой, словно извлекая из капсулы времени, он употребляет обороты прошлого века, но в его повести нет ни грамма нафталина. Это не тяжеловесные каденции религиозного старейшины, а захлебывающаяся речь молодого горячего парня, для которого любой жизненный опыт — зазывно полуоткрытая дверь. Некоторые из его историй звучат заученно, словно он много лет провел под стражей в ожидании суда. Другие — свежо, как будто-то он ежедневно наново переживает то откровение, что выдернуло его из действительности.

— Не могу тебе передать, — говорит он, — как давно мне хотелось хоть с кем-нибудь этим поделиться.

— А жена знает?

— Ни в коем разе.

— А дети?

— Может, когда-нибудь я им скажу.

Стоит ли ему верить? Предателям, как известно, доверия нет, поэтому каждую его фразу я окружаю подозрением и в расспросы не кидаюсь. Зная наперед исход событий, я нетерпением не томлюсь и вгрызаюсь в детали, выискивая неувязки и недомолвки. Но пылкий его отчет настолько меня пронимает, что я, за нехваткой контраргументов, понемногу проникаюсь его импульсивной логикой. В конце концов, ему почти нечего скрывать, зато есть много чего бояться. Обмани он меня — и лишится последней возможности обратиться к правде. Слукавь он — и я, как он прекрасно знает, порушу его благостную жизнь и перед лицом его набожных товарищей ославлю его распутником и вором. Прежней любви между нами нет. Правда — единственное, что нас связывает.

И вот он крошит своими щупами печенье и начинает рассказ за двадцать четыре часа до своего исчезновения. Второго мая, выйдя после генеральной репетиции из подвальной студии в Кингсвей-холле в Холборне — «играть там — плевое дело, музыка сама от стен отлетает», — он решил развеяться. Заскочил с дирижером в контору, взял под расписку денег, а заодно, не отходя от кассы, пофлиртовал с Розалин, девушкой из моей альма-матер, которую я приберегал для себя. Розалин после обеда была свободна, денек стоял солнечный, и она приняла его приглашение съесть по сандвичу и прогуляться в Риджент-парке. Они обнаружили общую склонность к высшей математике и единодушное отвращение к западному либерализму. И раз уж они так славно проводили время, решил Довидл, то отчего бы не продолжить беседу за чашкой чая у нас дома, все равно во второй половине дня там точно никого не будет. По части соблазнения он был ас, и она, простодушно ли, осознанно ли, уступила.

— Ты знал, что я с ней встречаюсь? — невольно вырывается у меня ревнивый рык.

— Догадывался, — буркает он. — Кажется, она упоминала что-то насчет вашего свидания.

— И?

— Что и? Ты был студент. Я — взрослый артист. У меня имелись потребности определенного физического и эмоционального толка. Гордиться нечем, но что было, то было. Ну что, едем дальше?

— Ты обманул меня, увел мою девушку…

— Мог и не уводить, — едко парирует он, — стоило мне попросить — ты бы сам ее уступил.

Подмечено настолько ювелирно, что я предпочитаю промолчать.

— Она того стоила? — спрашиваю.

— Да как тебе сказать? — пожимает он плечами.

После того как Розалин оделась и ушла, он слонялся по дому в посткоитальной тоске.

— Не в твоем она была вкусе, да? — не унимаюсь я.

— Да я и сам выступил не очень.

— Ты предпочитал эдаких мамочек…

При воспоминании о проститутках заросший косматой бородой рот его кривится. Мстительно наддаю, поведав о загубленной судьбе Флорри, его домашней утешительницы. Ноль эмоций.

— Она была к нам так добра, — обобщающе бормочет он, словно ставя нас на одну доску. — Ну что, едем дальше?

Тем вечером он наведался в свои излюбленные тайные норы, но толком развеяться не удалось. В кои-то веки соблюдя наказ моего отца, еще до полуночи он был в постели, но до самого рассвета ворочался, метался. А когда наконец уснул, ему приснился мимолетный сон о маме, и, разбуженный дверным звонком, он проснулся с ощущением, что она его благословила. Пока такси ожидало внизу, он принял душ и прикончил половинку грейпфрута, а потом схватил тост, скрипку и ссыпался вниз.

— Никогда в жизни у меня не было так покойно на душе, — тихо говорит он. — Словно мама сказала мне во сне: «Все будет хорошо».

Акустическая репетиция заняла пятнадцать минут. Концерт они отшлифовали в Кингсвей-Холле еще накануне; оставалось лишь подстроить звучание под каверну Роял-Альберт-Холла. Довидл сыграл с оркестром короткий пассаж, чтобы дирижер мог проверить звук из зала. Потом одну из тем исполнял глава оркестра, а Довидл становился в зале то тут, то там и слушал. В промежутках они обменивались добродушными колкостями.

— Не забыл надеть свои счастливые носки, Раппо?

— Я играю босиком, забыл? Я ведь беженец без гроша в кармане.

— Смотри, чтоб музыкантам заплатили.

— Присмотрю, но сначала вы, парни, сбросьтесь и поднесите мне приличную охапку цветов.

— Вот нахал!

Дирижер настаивал на еще одной перепроверке, но Довидл уже паковал инструмент, и его тесной кучкой, в расчете на приглашение, обступили музыканты. Среди британских скрипачей ему не было равных, и каждый горел желанием закинуть удочку насчет грядущих концертов.

— Заскочим через дорогу, дернем по одной? — предложил первая скрипка.

Довидл покачал головой: ему не терпелось выбраться на солнышко. Но когда за ним захлопнулась служебная дверь в конце зала, солнце скрылось, и со стороны гайд-парковой тундры тянуло холодком.

Дрожа в легком пиджаке, он на мгновение растерялся: мимо громыхали красные автобусы, стайка учениц частной школы в черных шапочках цокотала на лошадках в парк. Проверив карман, он обнаружил, что выскочил без денег на такси. Дирижер после его побега куксился, а никого своих, чтобы на халяву добросили до конторы, не было. Поэтому он перешел на ту сторону и встал на автобусной остановке, припоминая со времен мальчишеских вылазок, что семьдесят третий идет до Оксфорд-стрит, а там можно пересесть на тринадцатый или пятьдесят девятый — и уже до дома.