Володя молчал, а Юрка, как заворожённый, смотрел на реку. Думая о том, как тяжело, почти невозможно было после позорного вылета из школы заставить музыку замолчать, а потом научиться жить в тишине. Он до сих пор не поборол рефлексы и бил себя по рукам, до боли стискивал пальцы, лишь бы отучить их барабанить любимые произведения и произведения собственного сочинения по любой поверхности. Вот и сейчас он невольно колотил пальцами о вёсла, не узнавая, да и не стараясь узнать мелодию.

— Но почему это выявили только в восьмом классе? — осторожно поинтересовался Володя. — Неужели раньше?..

— Да потому что я и мой талант тут вообще ни при чём! — фыркнул Юрка.

Володя раскрыл рот:

— В смысле?

— В прямом! Учился у нас сынок главы горисполкома. Посредственность полная, и школу прогуливал, но в консерваторию поступить хотел. Вот его и продвинули на моё место. — Юрка схватил вёсла и издевательски ухмыльнулся: — Как тебе такой расклад: Конев живёт музыкой, но учиться он недостоин — «среднячок» же, а Вишневский школу прогуливает, но ему можно, он ведь — талант? Причём никаким талантом он не был! Каково, а?

— Да уж… — протянул Володя, явно не зная, что на это ответить, стушевался и отвёл взгляд.

Юрка старательно, но безуспешно душил в себе злость, которая вырывалась наружу, проступая красными пятнами на щеках, звуча желчью в его голосе, сверкая лихорадочным блеском в глазах. Призывать к благоразумию настолько раздражённого Юрку — даже его гребки были такими резкими, что лодку мотало, — бесполезно, наверное, поэтому Володя и молчал. А у Юрки слова нашлись, он начал сдавленно:

— А каково было мне, когда на следующее лето я попал в «Ласточку» с этим номенклатурным уродом в одну смену, в один отряд? А этот ублюдок, говнюк!..

— Эй, потише с выражениями, — осадил Володя, но охваченный гневом и обидой Юрка не обратил на него никакого внимания. Налёг на вёсла и принялся грести с остервенением, обливаясь потом, но совершенно забыв о жаре.

— Это всё из-за него, из-за него меня турнули! Это он мне жизнь сломал! И ведь моего унижения в школе ему оказалось мало! Он решил ещё и здесь подговнить — при всём лагере назвал меня жидёнком! Тут уж я не выдержал, вмазал по роже, тоже при всех. Хорошо вмазал, нос расквасил, кровь хлестала… Я никогда так сильно не бил, — Юрка горько усмехнулся, — руки берёг. Мне ведь бабушка с самого детства твердила: «Юра, береги руки. Юра, береги руки». А что их беречь? Для чего беречь?

— Погоди, а почему «жидёнок»? Ты разве еврей? — спросил Володя, пытаясь увести его от болезненной темы.

— По матери, — не глядя, кивнул Юрка.

— Но как Вишневский об этом узнал? По тебе этого вообще не видно, русский как русский: имя, фамилия, лицо, волосы — ничего еврейского.

— Не знаю, наверное в ду́ше увидел…

— Как это? — не понял Володя.

Юрка хмыкнул и легкомысленно пожал плечами:

— Семейная традиция.

И тут Володя сообразил. Вздёрнул бровь и протянул, бессовестно разглядывая Юрку с ног до головы:

— О-о-о… Вон оно что… Интересно…

У Юрки едва не вырвалось: «Показать?» Но под непомерно любопытным, въедливым взглядом он растерялся: «Что он там себе воображает?!» И из дерзкого стал застенчивым. Судорожно улыбнулся, покраснел, опять стало жарко.

А Володя смотрел ему в лицо полными какого-то священного трепета глазами — видимо, дошло, видимо, примерил на себя его шкуру. И, скривившись, оторопело прошептал со свистом:

— Ёлки-палки, какой ужас!

Это и рассердило, и возмутило, и оскорбило Юрку так, что он принялся отчитывать себя за излишнюю откровенность в столь щепетильных вопросах. Ведь из-за Юркиного длинного языка Володя невольно влез в его интимное и, судя по заинтригованному виду, убираться оттуда не спешил. «Значит, про журналы говорить Володя запрещает, а про мои интимные места думать — это пожалуйста?!» — мысленно негодовал Юрка. Своей реакцией Володя всё-таки сильно его задел. А тут ещё и внутренний голос вкрадчиво напомнил про казус на вчерашней зарядке и полный мурашек сон и вдобавок к жаре внешней обдал жаром внутренним, да так, что лёгкие скрутило.

— Я этого не хотел! — вслух раскаялся Юрка и, глядя в ошарашенные глаза Володи, опомнился и залепетал по теме разговора: — Во-первых, меня никто не спрашивал. Во-вторых, я был маленьким и ничего не помню. И в-третьих… это… не воображай тут! Это вообще никого не касается! И никакой это не ужас!

— Нет-нет, что ты. Я ничего такого! — Володя замотал головой, краснея до корней волос. — И вообще, в этом на самом деле нет ничего особенного, это старая традиция, ей несколько тысяч лет, это нормально… в принципе… А ты религиозный?

— Дурак, что ли?

— Тогда тем более…

Юрка фыркнул и оглянулся, лишь бы отвлечься. Вокруг не было ни следа цивилизации: ни домика среди зарослей, ни крыши на горизонте. Они проплыли уже не первый километр. Лагерь и станция давно скрылись за крутым поворотом реки, и теперь ребят окружал красивый, но скучный пейзаж — одинаковые редкие леса и дрожащие в жарком мареве поля. Взгляду было не за что зацепиться. Пожалуй, только за виднеющийся вдалеке высокий холм и крохотную беседку на нём. Но их путь лежал не туда. Юрка прикинул, уже совсем скоро они прибудут к месту назначения.

Негромкий Володин голос вырвал его из размышлений:

— И всё же я очень рад, что ты рассказал мне об этом. В смысле, о музыке. Оказывается, я совсем тебя не знаю.

— Как и я тебя, — пожал плечами Юрка. — Я рассказал тебе про музыку не потому, что ты спросил… Точнее, ты, конечно, спросил, но я мог бы умолчать или как-нибудь обойти этот вопрос. Но тебе решил довериться.

Володя посмотрел на него с благодарностью.

— Знаешь… — тихо сказал, — я тоже могу открыть тебе самую страшную тайну, но о ней никому никогда ни в коем случае нельзя узнать. Обещаешь?

Юрка кивнул, недоумевая — разве он успел дать повод для недоверия? Конечно же, он не расскажет, в чём бы Володя ни признался.

— Вот ты, Юра, отказываешься жить так, как велят, — Володя склонился к нему ближе и совсем понизил голос, хотя их некому было услышать посреди реки, в шуме камышей. — Говоришь, у тебя родственники в ГДР… А сам ты никогда не хотел из страны уехать?

Этот вопрос походил на риторический, но Юрка ответил:

— Ну… бабушка пыталась вернуться в Германию, это ведь её историческая родина. Но не пустили. У меня там дядя, но двоюродный, так что вряд ли…

— А я хочу уехать, — перебил Володя. — Вернее, не просто хочу, а это и есть моя главная цель!

У Юрки отпала челюсть:

— Но ты же комсомолец, ты же такой… правильный, партийный, ты же…

— Именно поэтому я, как ты говоришь, «правильный» и «партийный» — чтобы добиться этой цели! Юр, логика ведь проста — из СССР свободно выпустят только коммунистов, ещё свободнее — «проверенных» коммунистов и само собой, «проверенных» коммунистов-дипломатов с дипмиссией.

— А чтобы стать дипломатом, ты поступил в МГИМО… — закончил за него Юрка. Володя кивнул.

Пусть в округе на несколько километров вокруг не было ни души, от его тихого голоса, от взволнованного тона и от того, что он несколько раз опасливо оглянулся по сторонам, по Юркиной коже пробежал мороз и зашевелились волосы. Услышь кто-нибудь Володю, его бы мигом выгнали из комсомола с позором. Вся жизнь и цели под откос! А он рассказал о таком Юрке. Не потому он просил молчать, что не доверял, просто правда слишком опасная.

— И куда ты хочешь? — спросил Юрка.

— В Америку.

— На мустанге по прериям? — нервно хохотнул.

— На мотоцикле. «Харлей Дэвидсон» — слыхал о таком?

Юрка не ответил. О таком мотоцикле он не слышал, а про работу дипломатов ничего не знал, но за Володю стало тревожно. Тут же вспомнилось его «не при Сталине живём» — но ведь это так себе отговорка.

Всё еще пребывая в легком шоке, Юрка чуть не пропустил нужный поворот.

— О, а вот и оно! Вот тут, — воскликнул он и указал пальцем на стену камышей.