— Ты, Бякин, оставайся здесь, а то гаишники задержат, опоздаем к подписанию. За старшего здесь будешь. Вечером вернемся, уедешь домой. А пока отдохни. Ты устал.

Бякин кивал. Нечто похожее на улыбку застыло на его лице. Но серые глазки помутнели и были прищурены. Через стекло дверцы он видел голые колени, нежную щеку и желтоватые волосы Филковской. Он возненавидел ее в ту минуту. Такого унижения он не ждал. У Бякина похолодела спина, мускулы напряглись и застыли, Мамонтов уселся рядом с шофером.

— Поехали, Коля, — спокойно произнес он.

И машина уползла к дороге. Минуты три-четыре Бякин стоял неподвижно. Прошел на открытую верандочку. Вдруг так трахнул кулаком по столу, что проломил его. Боль в руке, кровь в ссадине вернули его к действительности.

— Скворцова! — заорал он. — Паня Скворцова! — Но Пани не было в доме.

Прибежала из бельевой Матрена.

— Где аптечка у вас?! — загремел Бякин.

Матрена не сразу поняла его.

— Где бинт у вас? Есть у вас аптечка?

— А вот, желанный, вот у нас в ящичке все, — сообразила Матрена, увидев царапины на руке начальника.

Ящик с аптечкой висел на стене рядом с бельевой. Матрена быстро и ловко смазала ссадину йодом, перевязала руку Бякина.

На кухне шла послеобеденная уборка. Бякин проверил, когда сотрудники дома отдыха были на медосмотре. Оказалось, что накануне, и он остался доволен. В котельной он застал Егорыча, шуровавшего кочергой в маленькой топке допотопного котла.

— Это же зачем в такую жару топить? — спросил Бякин.

— По велению Мамонтова. Вашей Филковской озера мало, — с готовностью произнес Егорыч, уловив в голосе заместителя Мамонтова неудовольствие. — В озере париться можно, а ей, видите ли, волосы промывать требуется под душем.

— Что за разгильдяйство, — проговорил Бякин. — Зачем же переводить дрова и уголь? Не понимаю. Степан Антонович сам тебе велел?

— Самолично. Перед обедом созвал меня с каланчи и приказал.

— Прекрати это дело. Об экономии, понимаешь, пишут, говорят, а здесь — пожалуйста! Подогрел немного, и довольно. Тебя когда инструктировали по технике безопасности?

Егорыч не понял и молчал.

— Завтра к одиннадцати дня явись в трест. В отдел главного механика. Вот записочка к главмеху. Пусть проинструктируют. Непременно. А кто за водонапорной башней наблюдает? — спросил он, отлично зная, что за башней следит отдел главного механика треста.

— Ваши люди. Одноглазый такой наезжает сюда. Вот как песок с водой пошел, он приезжал сюда. Наладил эти самые фильтры. Дак не топить боле?

— Не надо.

Егорыч с удовольствием закрыл топку. Подмел возле нее.

— А где эти отдыхающие, сегодняшние? — спросил Бякин.

— Должно, спять. Сказали, заблудились, в болотах были. Четверо суток блудили.

— Пьяные они?

— Не приметил такого. Только уставши очень.

За котельной лежали жерди, приготовленные Егорычем. Он принялся их обрезать по размеру, заострять концы. Бякин спросил, для чего жерди.

— Грядки обнести. Ягода поспеет скоро. Ваши бабы с ребятишками нагрянут… Чтоб не потоптали.

Бякин взял ножовку, подержал. Постоял среди двора. Поднявшись на второй этаж, толкнулся в дверь Мамонтова. Она была заперта. Верандная дверь тоже была заперта. Он постоял, облокотившись на перила веранды, глядя на лес и во двор. Было тихо, ни души. Егорыч стучал топориком за домом. Бякин достал из кармана связку ключей. Один из них подошел к замку балконной двери комнаты Мамонтова. Бякин скрылся в комнате. Через минуту он выскользнул из нее, поспешно запер. Постоял, навалившись на перила. И отправился к озеру. Разговор с людьми чуть смягчил его негодование. Окончательно успокоиться он не мог. «Бездельницу, гадину эту красивенькую повез, а мне места не оказалось, — думал он. — А Челистов, хитрец, недообедал, в машину забрался. Надо бы и мне так… Красивенькая сучка поехала… Что ей там делать? А он повез… Самсона я предал. Нет, я не предал. Я рассказал правду. Да. Я правду поведал. Все, как было… Красивенькая сучка… На Самсонове он может обломать зубы. Что он может сделать? Напишет его жене? Он может как-то сообщить всем в тресте об этой чернявой Катьке, а начнется битва за квартиры — тут-то все всплывет. Очередь на квартиры большая, а она без очереди хочет получить! Так-так… Но кто об этом знал. Я знал. Я, Бякин. Самсон меня сожрет. Он простой, но умен. Он отомстит мне. Скверно, гадко…»

На берегу загорали, играли в карты торговские женщины. Санврач Мордасова лежала в стороне от них под кустом и читала книгу. Бякин обозвал про себя картежниц кобылами, полную Мордасову коровой. Разделся и залез в воду. Он был зол на весь свет. Как и чем насолить бы Филковской, чтоб она завизжала от страха или негодования? Каталась бы на полу и билась бы лбом об него, не зная, как выкрутиться. Муж уехал от нее, а она весела и вечно хихикает. Сплетней какой-нибудь ее не взять, в тресте все знают: едва муж уехал, она вызвала в Кедринск мать. И при всей своей живости и красоте не блудит. Может, тайно? Узнали бы. Уж об этом бы узнали. Он плавал в теплой воде и страдал. Всю жизнь его обижали, а он никогда не мог отомстить обидчику.

Несчастным, каким-то изгоем он стал чувствовать себя с поступления в институт. Учеба ему не давалась. О чем толковали лекторы, преподаватели, он не понимал. Но посещал все лекции, все практические занятия. На первом курсе он проучился два года, на третьем — тоже два года. Из учебных комнат не вылезал. Особенно часто и подолгу сидел Бякин в учебной комнате рядом с деканатом. Декан и замдекана видели, что студент Бякин допоздна сидит за столом в этой учебке, обложившись книгами, лекциями. Какой-нибудь график напряжений в балке или в стержне, который другие строили моментально, не задумываясь, Бякин принимался строить раз десять. Раскрашивал его. И в конце концов оказывалось, что построен график неверно. А к товарищам он обращался не с открытым вопросом — мол, как вот это сделать, я что-то не понимаю, а говорил: «Ну, Николаев, а у тебя максимальное напряжение где получается?» Николаев начинал толковать, а Бякин, чтоб выудить истину и понять, начинал возражать и спорить. И в конце концов этот Николаев посылал его к черту. Либо пожимал плечами и молча уходил. Самолюбивый Бякин сводил брови, принимался опять рисовать график. А студенты посмеивались над ним, сторонились его. Искренности, казалось, в нем нет ни на грош. В глазах деканата он прослыл студентом