Думала, не будет Володи. Винит он себя, что когда мама у него жила, не мог ее от Натальиных обид защитить. Та раскричится на беспомощную старуху, рот нароспашь, он в сторонку глядит, будто не слышит.

Приехал все-таки. Слышу, уговаривает маму не держать на него зла за старое, а мама твердит, что на детушек она не в обиде, злого слова от них не слыхивала.

Наконец и Паня на пороге. Измызганный плащишко и все та же фетровая шляпа. Невольно прикидываю, сколько же годков ей, бедняге.

Ни разу еще в нашей просторной квартире не было так тесно и шумно. Раздвинули стол во всю ширину, уселись локоть к локтю, как много лет назад на Гряде. По такому случаю грешно было зелья-веселья не выставить. Тятеньку помянули, Витю, Мишу, здоровья пожелали маме.

Канун Дня Победы. Начали вспоминать, кто и где в этот день был на второй год войны, на третий…

Позвонил Вася. Так и так, говорю, семейная ассамблея, приезжай. Слышу: есть приехать! Является с фотоаппаратом через плечо, в руке авоська с бутылками. На этот счет парень у меня не промах.

Шуму за столом прибавилось. Когда до любимой нашей дошло, «По Дону гуляет казак молодой», Вася давай в нас то с этой стороны целиться фотоаппаратом, то с другой.

Славные вышли карточки. А всего лучше, когда Вася снимал нас в День Победы. Стоим мы перед Вечным огнем все в ряд, за нами стена Кремля, сбегающая вниз, и неоглядная заволжская даль.

В первое время мама подолгу не выпускала из рук Васины фото, разглядывала наши лица в увеличительное стекло, узнавала. Потом все чаще спрашивала: «А это кто?» Стала путать нас и постепенно перезабыла.

С каждым днем бедная моя мама беспамятнее. Митю считает гостем. Покажет на плюшевую штору, за которой дверь в его комнату, прислушается.

— Гость у нас там. Важный. Шуметь не велит.

Подойдет к зеркалу, врезанному в шкаф, жалостливо поглядит на себя.

— Что ты там все одна, сюда бы вышла. Худущая какая, видно, покормить тебя некому. Постой. — Принесет кусок хлеба, отщипнет, положит в протянутую руку. — На, поешь.

За день несколько раз подметешь хлебные крошки. Говоришь, нет там ни комнаты, ни старухи. Зеркало. Не верит.

— Как это нет. Комната, большая, светлая. И одна разъединая старуха. Голодная. Вот и дала ей хлебца.

— Поела?

— Пожевала малость.

Меня она любит и хочет, чтобы я была постоянно с ней, но что я дочь ее, не помнит.

Печатаю на машинке и вдруг ловлю на себе добрый внимательный взгляд мамы. Слышу ее шепот:

— Какая ты старенькая, Таня. Мать-то у тебя жива ли?

Обниму ее, шутливо, чтобы не расплакаться, говорю:

— Жива. Мы с ней сейчас обедать будем.