— Хальт! — раздался лающий голос.

«Это они мне кричат», — подумал Павлик, как о чем-то, не имеющем к нему отношения. А в следующую секунду он уже мчался напролом сквозь лес, и вослед ему жужжали и рикошетили о стволы пули.

Он не знал, преследуют ли его немцы, — объятый бездумным, безотчетным страхом, он бежал все дальше и дальше, стремясь лишь поглубже упрятаться в глухое нутро леса. Ветки хлестали его по лицу, по глазам, толстые корни сбивали с ног, он вскакивал и, полуослепленный, бежал дальше. И когда вдруг оборвал бег, это не было сознательным проявлением воли, просто иссяк импульс, кинувший его в бегство.

Он стоял на краю небольшой лесной полянки, обнесенной высокими березами. Посреди полянки, отражая небо, голубел не то прудишко, не то бомбовая воронка, полная вешней воды. У подножия берез еще держался серый ноздреватый снег. Павлик обнял ствол березы и прижался лицом к шершавой пахучей коре. Он нуждался хоть в чьей-то близости и поддержке после того, что случилось, после ошеломляющего открытия, что он жалкий трус.

Он ворочал головой, до боли вжимая щеки, нос, лоб в складки коры. Что же это такое?.. Что же это, боже мой?! Неужели он трус?.. Испытанное им при виде немцев нельзя даже назвать страхом, это был ни с чем не сравнимый ужас. Неужели он так боится смерти, что способен совсем потерять себя, предать в себе все человеческое? Но тогда не стоит жить, он не может, не хочет жить таким, каким сейчас раскрылся себе. Пусть никто никогда не узнает об этом, сам-то он вечно будет нести в себе эту позорную тайну… Что же все-таки с ним случилось? Ведь мысль о смерти, о гибели от рук этих немцев не успела даже возникнуть в сознании. Не боялся же он смерти, когда находился в неменьшей опасности, чем сейчас, ну, хотя бы в той истории с Рунге. Нет, он испугался не солдат в зеленых шинелях, а внезапного смещения жизненных граней, вдруг поставившего его перед ними. Он не был готов к тому, чтобы столкнуться на этой дороге с судьбой в облике зелено-серых автоматчиков, не успел выработать в себе на этот случай никакого решения, не знал, как следует поступить. Не гитлеровцев испугался он и не самой смерти, а душевной своей неготовности, равной безоружности…

Вот сейчас он один в лесу, он сбился с дороги, он может в ближайший же миг нарваться на другой отряд немцев, — а разве есть в нем страх? Нет, потому что сейчас он готов ко всему. Если он не сумеет спастись, то постарается дороже продать свою жизнь…

Павлик прислушался к тому, что творилось в нем, и понял, что не обманывает себя. Он отнял лицо от ствола, и ему вспомнились слова матери о дереве: «Какое оно доброе, надежное!..» Да, эта береза оказалась для него надежным другом, возле нее обрел он снова душевный мир и лад с самим собой. Все Лицо его было покрыто шелушинками и мягкими трухлявинками коры. Он умылся водой из прудка и стал думать, что ему делать дальше.

В самом появлении немцев на дороге не было, в сущности, ничего странного. Непонятно иное: почему так пустынна эта дорога, питающая части прорыва? Две недели назад, когда наступление только начиналось, она была куда более живой, многолюдной. Впрочем, стоит ли ломать над этим голову, все равно ему не найти ответа. Его дело — добраться до Черного Яра, там все станет ясно…

Определив по солнцу направление, Павлик двинулся вперед. Похоже, по этим местам прошло немало ног: ближе к опушке отвратительная вонь оттаявших нечистот глушила запахи пробуждающейся земли, наливающихся соком деревьев. Бедный, опоганенный лес… Тишина была такая, словно в мире умерли все звуки; шагая по мягкой дерновине, Павлик не слышал собственных шагов. В этой неправдоподобной тиши голос окликнувшего его человека прозвучал, как раскат грома.

— Покурить не найдется, приятель? — из-за кустов вышел молоденький лейтенант в щеголеватой шинели и хромовых сапогах, забрызганных грязью.

— Я не курю, — ответил Павлик.

— Ну, правильно, — лейтенант засмеялся. — Мое везение…

Опустившись на бурый игольник у подножия сосны, он достал из кармана мятую тонкую папиросу и закурил.

— Последняя, — пояснил он в ответ на удивленный взгляд Павлика.

— Откуда вы? — спросил Павлик.

— Оттуда! — лейтенант махнул рукой в сторону передовой. — Откуда же еще?

— А здесь что делаете?

— Как что? — лейтенант с горечью усмехнулся, рот его повело гримасой. — Драпаю!

Отвратительное слово, порожденное начальным периодом войны, резануло Павлика по сердцу:

— Что это значит?

— А вы что, не знаете? — лейтенант приподнялся на локте. — Наступление на участке сорвалось, немцы устроили котел, удалось вырваться… — лицо его сморщилось, он с силой воткнул недокуренную папиросу в землю и заплакал.

На какое-то время Павлик словно утратил сознание, голова стала жестяной, и по ней ухал молот. Так вот, оказывается, что случилось за время их вынужденной посадки, вот почему пустовала дорога, вот почему наткнулся он на немцев! Надо возможно скорее принять в себя все это. Ведь он прожил два последних дня в ликующем мире наступления и победы, когда на деле было поражение, разгром. Надо все понять, принять и перестроиться, чем скорее, тем лучше. Он уже испытал раз, что значит душевная неготовность…

— Ну, я пойду, — лейтенант поднялся, утер лицо носовым платком. — Как там, фрицев не повстречали?

— Я почти столкнулся с ними на дороге.

— Правильно, — сказал лейтенант. — Они теперь перережут дорогу, где только возможно… Пошли вместе?

— Нет, — сказал Павлик. — Мне в другую сторону.

— Ну, что ж… — и лейтенант зашагал прочь.

— Постойте, — крикнул Павлик. — Вы случайно не знаете полкового комиссара Елагина?

— Откуда он?

— Из Политотдела армии.

— Нет…

— Высокий такой, пожилой, плечистый…

— Не помню. Там многие вырвались с боем из окружения, целые части…

Лейтенант удалился, а Павлик продолжал свой путь к передовой. Он сознавал, что это безрассудно, надо было повернуть назад и вместе с лейтенантом пробираться к Волхову. Но где-то там, неподалеку, находился Елагин, и он не мог повернуть назад.

И Павлик шел, огибая глубокие балки, перескакивая через быстрые ручьи, шел сквозь кустарник и бурелом, шел то загаженными просеками, то чистой, нетронутой чащобой. Самое трудное было не думать. Не думать о том, какой прекрасной еще нынешним утром представлялась ему жизнь, не думать о том, что прорыв, несущий