переместились на Ермака — тот задержал дыхание, сполз вниз и принес напарнику этот «корж». Выбирая из хаотического нагромождения «коржи» и сподручные глыбы сланца, Ермак подавал их Ляскуну, а тот, слой за слоем, укладывал и укладывал породу, все выше и выше поднимая спасительный «пьедестал». Марина светила Ермаку и направляла шланг так, чтобы, подходя с очередной ношей, он мог не только вдохнуть свежего воздуха, но и подставить под его прохладную струю разгоряченное тело. Чем выше поднимался их подземный «пьедестал», тем труднее становилось Ляскуну и Журу. Вначале «коржи» наполовину были сухими, потом уже — чуть затянутые «фиалкой», а вскоре Ермак вынужден был погружать в нее руки по локоть, до плеч. Приседая, он задирал вверх подбородок, чтобы не захлебнуться. Порой, оскользнувшись, Ермак окунался с макушкой, и Марина вся замирала, ожидала с тревогой, пока он вновь покажется над грозно взблескивавшей в свете шахтерской лампы «фиалкой».
Пантелей Макарович, подняв кладку на тридцать — сорок сантиметров, оставлял небольшой уступ — ступеньку, и начинал выкладывать следующий слой. По этим ступенькам он приспускался к Ермаку, подхватывал глыбу или «корж», вскидывал склизкую ношу на плечо, прижимал ее рукой к голове и устремлялся опять наверх. От него шел пар. И весь он был словно в мазуте.
И вот «пьедестал» поднят выше человеческого роста. На нем можно не только стоять, но и сидеть. Ляскун посигналил светом:
— Шабаш. Лезайте ко мне.
Ермак помог взобраться Марине, затем и сам покарабкался. Пот струился по его лбу, щекам, шее.
Ляскун уже возился со шлангом, закреплял его. Они уселись бок о бок, ноги — на ступеньке, колени — упираются в грудь, на них можно положить подбородок. Но сидеть было неудобно. Тогда они откинулись назад, прислонились спинами к рештаку, им удалось слегка расслабиться, и дышать стало легче.
— Затемнитесь! — приказала Марина. — И без надобности аккумуляторов не зажигать. Потребуется — посвечу. Мой без стекла, первым его и используем.
Встала, еще раз проверила, надежно ли закреплен шланг. Свернутый в кольцо, он был прижат породой к рештаку и нацелен на кровлю. Отраженные, потерявшие упругость, струи воздуха еле доходили до них, но напора этих струй было достаточно для того, чтобы оттеснить метан. «Что ж, можно жить». Марина погасила свет, умостилась на прежнее место и притихла. В навалившемся безмолвии слышалось лишь размеренное шипение воздуха, да все так же неостановимо раздавались шлепки «фиалки». Постепенно они участились и перешли в глухое клокотание, словно неведомое чудовище прополаскивало горло.
— Чуешь? — заговорил вдруг Ляскун, невольно переходя на родной, украинский язык, и это выдало его крайнюю тревогу.
— Слышу, — отозвались в один голос Марина и Ермак.
— Трэба подывыться.
Марина включила аккумулятор.
Щель между рештаком и кровлей превратилась в продолговатую дыру — расквасило и вымыло слой сланца. И вязкая «фиалка» уже непрерывно струилась по желобу, оставленному Пантелеем Макаровичем в кладке, стекала вниз.
— Кэпсько, — вздохнул Ляскун.
— Давай без паники, — толкнул его локтем Жур.
Марина тоже не разделяла беспокойства Пантелея Макаровича. Даже сооружение «пьедестала» считала неоправданным. «Перестраховались вы, Пантелей Макарович, побоялись: зальет, мол, этот чертов колодец и нас в нем. Забыли, что его противоположная сторона — выработанное пространство, а «фиалка», хоть и малоподвижная, но все-таки жидкость. Проложит себе русло и потечет на откаточный. Но за излишнюю предосторожность осуждать вас не стоит. В нашем положении лучше переборщить, чем недоборщить… Переборщить, недоборщить»… — бормотала Марина и неожиданно увидела перед собой огромную поливенную миску дымящегося украинского борща. На его зыбкой поверхности, как звездочки, покачивались крупные блестки жира. Тесня их, от середины неторопливо расплывалось белое облачко сметаны, охватывая желтоватый выступ мозговой косточки. И Марина явственно почуяла густой наваристый дух. Пробудилась от хватающей, вызывающей тошноту боли в животе. Вспомнила о приготовленном мамой свертке, который в спешке, боясь опоздать к наряду, забыла на столе в кухне. И потянуло запахом любимого с детства ржаного хлеба. К нему примешался аромат жареного мяса и лука. Зажгла свет. Ермак протягивал ей выглядывавший из оберточной бумаги, величиной со спичечный коробок, бутерброд и термос:
— Подзарядись чуток.
— А ты?
— Уже, — с небрежностью сытого человека сказал он, глотая голодную слюну.
Крошечный бутерброд лишь раздразнил аппетит. Голод рассвирепел еще пуще. Но два глотка теплого кофе приглушили боль в желудке, и на Марину снова накатилась дрема. Сквозь нее, откуда-то издалека-издалека, долетел придушенный разговор:
— Посветить бы…
— Видно и так.
— Что тебе видно.
— Что «фиалка» под задницу подпирает.
— Неуж такая посадка, что никакой утечки?
— Плотная. Когда «коржи» срывал и осаривал[3] эту нашу братскую могилу, заметил… — Помолчав немного, Пантелей Макарович закончил: — Конечно, утечка есть. Не будь ее — уже бульбы пустили б…
— Уменьшь громкость и заупокойные словечки прибереги до следующего раза.
— Твоя правда: и без них ясно.
— А значит, и шушукаться не к чему, — вступила в разговор Марина.
Она включила лампу. И все увидели, что «фиалка» хлещет из-за рештака неудержимым потоком.
— Что будем делать? — Марина поочередно взглянула на Ермака и Пантелея Макаровича.
— Ее превосходительство стихию, — отчеканил Ермак, нажимая на последнее слово, — полагается встречать стоя. Предлагаю встать.
И первым поднялся. Марина и Пантелей Макарович тоже встали.
Глава XVIII.
КЛЁСТИК НЕРВНИЧАЕТ
Отношения между Тригуновым и Клёстиком не заладились еще с первого их знакомства: слишком разными людьми они были. Продвигаясь по служебной лестнице, Тригунов никогда не спешил перескочить на следующую ступеньку, обстоятельно не потоптавшись на предыдущей. И противился, если к этому его понуждали. Проработав около года в должности командира отделения, он стал помощником командира взвода, затем командиром взвода, заместителем командира отряда и, наконец, командиром отряда. И оттого в любой должности чувствовал себя уверенно с первого же дня. По личному опыту Тригунов и молодому специалисту Клёстику, когда он закончил стажировку, тоже предложил начать с должности младшего командира.
— Как? — возмутился тот. — Зачем же я в таком случае институт кончил.
— Именно потому, что имеете диплом горного инженера, и предлагаю отделение.
— Разыгрываете?
— Нисколько. Могу доказать, что и для этой должности вы еще недостаточно подготовлены.
Клёстик буквально взвился. И в сердцах выпалил:
— Вы — техник, потому и зажимаете инженеров. Опасаетесь за собственное положение…
— Не угадали, — сдерживая себя, ответил Тригунов. — Дипломный проект я защищу через три недели и бояться вашего соперничества причин у меня нет. Пугает иное… — И тут Тригунов тоже сорвался, жестко выговорил: — Боюсь, чтобы горноспасательная служба — одна из самых гуманных на земле — не оказалась в руках людей с большим самомнением. Побаиваюсь того, чтобы эта служба не превратилась в конце концов в прибежище карьеристов. Вот что меня страшит!
Клёстика перевели в соседний отряд, назначили
