— Ну и черт с тобой! — крикнула Нюра, крикнула вслепую. Было нестерпимо больно, так больно, что она ничего не видела перед собой.

Не видела, куда и как уходит Иван Михайлович.

Обида на всю жизнь

1

Задождил май — носа на улицу не высунешь, ветер, слякоть — осень, да и только. Дети рады: весь день мамка дома, весь день с ними. Все в избе перебрали, выскоблили, вымыли, расставили по-новому, и стало интересно, празднично, хоть новоселье справляй.

В какой-то день принялись кроить и шить — майки, трусы.

— Злись не злись май, а лето — вон оно, притаилось за Игониной горой, — сказала Нюра просто так, к слову, начиная работу, а Зоя с Вовой поспешно сунулись в окно и — в один голос:

— Где? Мамка, где?!

— Не видно разве? — посмеялась Нюра и сама посмотрела поверх ребячьих голов на темнеющую за селом гору. За нею, едва проглядываясь сквозь завесу дождя, голубела полоска леса. — Эвон зеленеет!

— Ага! Во-он чуть-чуть зеленеет! Оттуда лето придет?

— Оттуда и прикатит.

— А скоро?

— Как бы вот успеть управиться с шитьем.

Шить приходилось из старья — перелицовывать, перекраивать, выкраивать, мудрить, оставляя еще надежду на перекрашивание. Нюру очень выручала старенькая ручная зингеровская швейная машинка — пожалуй, единственная в доме память об отце, — привезенная им когда-то из отхожих промыслов.

— Мамка-а-а, а кому ты первому сошьешь трусики? — перебил материны мысли Вова. Он, по примеру Зои и Алеши, тоже называл ее «мамкой». А началось это так…

Как-то она забежала в обед домой. Дети, должно быть, увидели ее в окно, кто-то из них что-то сказал, что именно, можно было догадываться по возгласу Вовы:

— Ага тебе! Это моя мама! А вы чужие, чужие!

У Нюры нехорошо заколотилось сердце. Торопливо распахнула калитку и услышала Зоин голос:

— Не чужие! Не чужие! Тетя Нюра нас любит!

Войдя в избу, Нюра застала уже каменное молчание и неостывший румянец на лицах. Зоя, как раньше бывало, не кинулась ей навстречу, Алеша даже не посмотрел в ее сторону, а сын потихоньку, бочком-бочком, смылся в придел.

— Не обедали еще, ребята? А ну — за стол давайте! Зоя! Леша! Я ведь тороплюсь! Мне некогда!

Вова совсем притих в приделе, будто и нет его там. Уже выхлебали полмиски похлебки, и Нюра будто теперь только спохватилась:

— Батюшки! А где у нас Вова-то?!

Леша с Зоей разом вскинули на нее глаза, брат посмотрел недоверчиво, сестренка — удивленно, но оба разом сказали:

— В приделе он…

— Вова, где ты там? Ты что обедать-то не идешь, чужой, что ли?

Ой, как опять взглянули на нее эти приемыши, брат с сестренкой, еще раз услышав обжигающее слово «чужой»!

И вечером, в темноте постели, Зоя обняла Нюрину шею и в самое ухо — хоть куда девайся! — спросила:

— Хочешь, мы с Лешкой тебя мамкой будем звать?

Мамка — это все-таки не мама, но и далеко не тетя… И Нюра тоже горячо и в самое ушко, крохотное, шелковое, спросила:

— А я тебя доченькой буду звать? Ладно?

Худенькое трепетное тельце прильнуло к Нюре.

Утром она сказала сыну как бы между прочим:

— Они с нами вместе живут. Зачем же обзывать их чужими?

Сын густо покраснел, засопел. Спасаясь, спросил:

— А можно, я их сегодня к деду Степану поведу?..

…И вот теперь сын любопытствует:

— Мамка-а-а, а кому ты первому сошьешь трусики?

— Как уж придется, сынок. Но ты не переживай: наденете все в один день, все вместе.

— После бани?

— А как нето! Истоплю для вас баню, вымоетесь как следует, оденетесь и выскочите оттуда, как новенькие рублевочки.

— И айда бегом по улице!

— Да на-а вот! — протянула Зоянка, не забывая наряжать самодельную куклу в лоскутки. — Да кто же в новеньком-то бегает. Новое надо беречь. Правда, мамка?

— Правда, правда, доченька. В новом надо поаккуратнее. Беречь надо обнову, чтоб надольше хватило.

— Мамка, а вот вымоемся в бане как следует, поздеваем обнову и в школу можно? — спросил сын.

— Э-э-э! — протянула Нюра.

— Хе-хе-е-е! — поддержала ее Зоя. — В школу только осенью принимают! Правда, мамка? А я в этом году пойду в школу, вот! Правда, мамка?

— А я?!

— Тебе еще подрасти надо!

— Давай поборемся — кто кого!

— Ну, хватит, хватит вам задаваться друг перед дружкой!

— Ага, тебе сразу хватит! Алешка уже ходит в школу, Зоянка пойдет, а я когда?!

— Что же тут поделаешь, сынок, раз у них годы так подходят?

— Что ли, я один останусь дома?!

— А и останешься, худа не будет: в каждом доме должен быть хозяин. Вот мы тебе и доверим эту должность.

Бунтовщик притих в раздумье.

— Только вот боязно: справишься ли?

— Спра-а-авлюсь! У меня не изварначишься! Я — живо ремнем! Вот он! Видели?!

Вова прибежал из придела с тонким, разлохматившимся от долгого употребления брезентовым брючным ремнем и прищелкнул им, как заправский пастух кнутом.

— У меня не проспишь!

— Вот хорошо-то теперь!

Глухо хлопнула калитка. Зоя выглянула в окно.

— Алешка из школы пришел!

— Вишь, какой он у нас аккуратный: в самый раз к обеду. Пожалуй, тебе, сынок, и наказывать-то некого будет.

Вошел Алеша, в пальтишке нараспашку, босиком — обутки на крылечке сбросил — и встал на пороге.

— Хо-ро-шо-о-о у вас тут!

— Айда и ты с нами! — засмеялась Нюра. — Вместе еще веселее будет! А ну — марш все за стол!

Дружно замелькали ложки.

Нюру что-то заставило оглянуться в окно. По размягченной дождями земле бесшумно подъезжал к воротам на своем ходке Яков Малов. Он был в брезентовом плаще с поднятым капюшоном, рядом с ним сидел кто-то сутулый, намокший до черноты.

«Ужель какую работу выдумал для меня в такую непогодь Яшка-Малашка?» — усмехнулась Нюра.

Но вошел в избу один тот, сутулый, намокший до черноты. Трудно было разглядеть черты его землистого, заросшего колючей щетиной лица. Трудно было угадать, в солдатской ли он форме или в том, что называется с миру по нитке. Все замызганное, обтрепанное, обвисшее. Но видно было: человек держится на ногах из последних сил.

Он замедленно оглядел всех и плюхнулся на краешек лавки у дверей. И только после этого подтянул ноги в ботинках, но без обмоток, оставив на полу широкую лужу и ошметки грязи.

Вошла Нюрина мать в одних шерстяных носках, сослепу сунулась в лужу, испуганно отскочила в сторону — откуда только прыть взялась у грузной да болезненной! — и, заметив загадочного гостя, вполголоса, для себя только, но слышно для всех отметила:

— Еще кто-то! О, господи!..

Мальчишки делали вид, что заняты едой, только