— А больше коллективу ничего не хочется узнать? — разозлился вконец Белов.

— Жениться тебе надо, Паша… — сказал главный, помолчав. — Женишься — она и жизнь веселее пойдет. Вот.

— Надоели вы мне уже все с этой женитьбой! — рассмеялся через силу Белов. — А если мне никто не нравится? Тогда что?

— Так не бывает, — усмехнулся Александр Иванович. — Под боком не нашел — ничего! Страна большая…

— А может, сразу из Америки выписать? Как вы думаете, пойдет за меня какая-нибудь мисс Хейзлвуд?

Александр Иванович покрутил выразительно пальцем у белесого своего виска и тем самым дал понять, что разговор окончен.

В начале зимы Бэт прислала открытку из Швейцарии. Валиев заставил Белова сплясать и отлепил красивую марку с конверта.

Открытка оказалась не открыткой, а цветной фотографией. Бэт, Джефф и Фил стояли на берегу озера и улыбались в три рта.

— Это кто такие? — спросил Валиев.

— Американские физики. Я с ними в Гагре познакомился. Вот эти двое — будущие лауреаты Нобелевской премии.

— А девица — Элизабет Тейлор в молодости?

— Да, — сказал Белов, — от тебя ничего не скроешь.

В конверте была еще записка, но он не стал ее читать. Ему хотелось потомиться.

— Хорошая у тебя была программа. — Гафур даже расстроился. — Шеф, — прошептал он, оглянувшись, — а тебя, часом, не завербовали?

— Завербовали, — кивнул Белов, — и задание дали.

— Добыть схему канализации детсада «Ласточка»?

— Нет, установить кривизну одинокой извилины у тебя в черепушке. Иди-ка погуляй…

Закрыв дверь, он достал записку.

«Пол, дорогой, — писала Бэт, — здесь прекрасно. Мы живем в гостинице прямо на берегу озера. Утром над ним стоит туман. Джефф и Фил стыдят меня постоянно и говорят гадости. Пока терплю, но могу и сорваться. Ты им понравился, и они болтают про тебя всякую чепуху, вернее, про нас с тобой. А мне приятно… Я плохо получилась на снимке. Джефф сказал, что лучше всех вышел нос Фила. Правда, я не такая страшная, как на снимке? Я хочу побыстрее домой, чтобы послать тебе приглашение. Целую, Бэт».

— Гафур! — крикнул Белов.

Валиев появился так быстро, будто стоял за дверью.

— Где информация из Черного Яра?

— На машинке.

— Пойди переправь цифры в урожайности, там ошибка.

— Да они все равно нас не слышат…

— Услышат, если ляпнешь что-нибудь не так. И захвати отпечатанные.

А нос у Фила действительно вышел отменно. Не нос, а произведение искусства. Как это? Семерым бог нес — одному достался… И Бэт кокетка хорошая. «Правда, я не такая страшная, как на снимке?»

«— …Я хочу разорвать тебя на кусочки.

— Разорви.

— Или спрятать тебя в карман и увезти с собой. Или сделать из тебя галстук и обвить вокруг шеи.

— Я тебя задушу тогда. И Пола не будет, а мне станет снова плохо.

— Найдешь другого Пола, еще лучше. Подумаешь, проблема — найти там какого-то Пола.

— Конечно, не проблема… Совсем не проблема… найти там какого-то Пола… Или какую-нибудь там Бэт…»

Мать писала:

«Сынок, ты бы женился, и бабушка говорит, как и я, а жизнь сейчас трудная, одному тяжело, а там и отец у нее будет, все поможет. Не будь таким самолюбивым, надо покориться, зато в тепле будешь и в уюте. И бабушка так же говорит, она пироги сейчас затеяла и говорит, чтобы ты покорился. У нас душа за твою жизнь болит не знаю как. Федька вон у Гуськовых тоже не женился и пьяницей сделался, а у тебя родитель, сам знаешь, какой был…»

Ему очень понравилась тогда эта последняя фраза. Он просто другие имена в нее вставил, и получилось совсем смешно: «Пашка вон у Беловых, не женился и пьяницей сделался». Вот ведь как… Стань этот Федька Гуськов вместе с Пашкой Беловым подлецами, хамами, прощелыгами, хапугами, кто бы так написал: «Федька вон у Гуськовых подлецом сделался и хапугой, а Пашка Белов — хамом и прощелыгой». Нет! Написали бы по-иному: Федька вон у Гуськовых жить умеет, все в дом тянет, а Пашка Белов здороваться перестал от богатства». Вот так написали бы… А сделаться пьяницей — глупо. Но мать не за Федьку Гуськова волновалась и отца не зря вспомнила… Пил он люто. Ночью, бывало, приходил с компанией, мать-перемать вместо «здравствуй», ящик водки на стол — и коронный номер: сонному Пашке баян в руки — и концерт по заявкам нетрезвых трудящихся. Сначала «Полонез Огинского», потом пару этюдов и на «бис» — «Позарастали стежки-дорожки». Отец плакал, обнимая Пашку. Он гордился сыном, который так умел душу встревожить — и сжать ее, ударить наотмашь, и погладить тихо, — что не гордиться таким сыном было нельзя.

Чудно и весело становилось Пашке. Тихим, ласковым делала отца его музыка. Он уже и не пил больше, а гладил Пашку по голове и вместе с баяном прижимал к себе. А потом засыпал на ковре, и компания исчезала, прихватив ящик. Пашка тогда шел к матери в спальню, и теперь уже она, плача, обнимала его, а он шептал ей в ухо: «Завтра дутики покупать пойдем…», только и помня обещание отца «купить завтра все, что хочешь», а что он хотел больше всего? Конечно, коньки с дутыми полозьями, загнутыми на концах, — таких еще ни у кого нет! И засыпал под всхлипывания и храп, доносившийся из зала.

Мать слишком долго терпела, слишком долго. Она не могла понять того, что понял он, правда, много лет спустя: водкой заливают пустоту. Все — много пережившие и ничего не видевшие, баловни судьбы и неудачники, добрые и злые, — они страшатся пустоты внутри себя. Темной, беспощадной, которую надо заполнить до краев, чтобы она не так звенела. Там, где-то на дне этой пропасти, корчится и стонет беззащитный человечек. Его нужно убить — он опасный свидетель.

Мать с бабушкой уехали из Астрахани через два года после смерти деда, уехали на родину — на Дон. Было что-то очень трогательное в нескончаемых просьбах бабушки, и Белов чуть ли не физически ощутил, как неохватное и редко в общем-то возникающее в сознании понятие «Родина» начинает принимать какие-то совершенно определенные очертания — круглой хаты с натертым глиной крыльцом, деда — молодого и ухватистого, чистого, накрахмаленного передника для базара, хлебного духа земли, покосного звона, зимних свадеб, туфель с пряжками, купленных в Царицыне, луговых цветов в займище — словом, чего-то будничного, порой смешного, ненужного и уж никак не возвышенного.

Белов поехал с ними — помочь устроиться да и на свою тоже родину посмотреть. После рождения привезли его туда лишь однажды, когда ему шел четвертый год, и он