— Говорят, она уже не первый раз скидывает…

— А поди-ка сосчитай…

— И нынешнее нам не узнать бы, да вот, вишь, как оно получилось…

— Ой, прости нас, господи, грешных!

Маня Корлыханова и вправду умирала.

Достаточно было увидеть ее провалившиеся и обведенные зловещей синевой глаза, заострившийся и белый, словно обмороженный, нос, обесцвеченные и спекшиеся губы, которых уже не хватало на то, чтобы сомкнуться…

Глухо в избе и душно. Даже занавески не раздернуты. Пол заляпан кровью, и звон стоит в избе от тяжелого полета черно-синих мух.

— Послали кого в больницу, нет? — спросила Нюра.

Бабы недоуменно запереглядывались.

— Клава! Тебя прошу: или пошли кого, или беги сама, нет, лучше сама, беги, прошу тебя, в Потаповку, в больницу! Беги лесом, напрямик, версту да выгадаешь!

Нюра еле перевела дыхание после стольких, без передыху слов. Раздернула все занавески, распахнула окна.

— А вы все чего тут столпились?

Бабы стронулись с места, но ни одна не пошла к выходу.

— Нюра… Да ты уж того… Не тревожь ее… Пусть спокойно отходит…

— Да вы что? А ну марш! Грейте кто воду, кто мойте пол. Лишние выйдите.

Когда бабы разом двинулись к дверям, в углу за печкой вдруг обнаружились сын и дочь Мани — испуганные, растерянные, забытые всеми.

— Бабы! Кто поближе живет — возьмите их с собой, — попросила Нюра.

Сын, семи-восьми лет, держался вроде бы молодцом, только что брови круто надломил да губы закусил. Но пятилетняя дочь, едва Нюра коснулась ее головки, порывисто приникла к Нюриной руке и, заглядывая снизу вверх с отчаянной тоской и надеждой, со слезами в голосе спросила:

— Мама спит, ага?!

У Нюры перехватило дыхание, она прижала к себе худенькое доверчивое тельце девочки и не очень скоро сказала:

— Спит… Спит ваша мама… А ты иди… Иди, пусть она поспит маленько…

Девочка пошла, оглядываясь, стараясь еще раз увидеть лицо матери и все повторяя:

— Пусть мама поспит маленько, пусть поспит…

Нюра оглянулась на больную, и опять зябко стало: Маня смотрела прямо на нее. Губы ее шевелились.

— Спасибо, Нюра, что пришла… — услышала Нюра, склонившись над нею. — Я посылала за тобой…

— Я пришла.

— Спасибо, Нюра…

То ли потому, что в открытые окна ворвался свежий воздух, то ли потому, что Нюра подошла близко к постели больной, но вдруг стало трудно дышать от дурманящего запаха крови. Однако Нюра сдержала себя.

— Зачем ты это сделала, Маня? Зачем…

Нюра наклонилась, чтобы посмотреть в глаза Мани, но та закрыла их. Она была укрыта лоскутным одеялом по самый подбородок, только правая рука лежала поверх, и видно было, как пальцы дергаются сами собой, мелко и пугающе бессмысленно.

Нюра принесла табуретку и села рядом. Побеспокоить больную новым вопросом она не посмела.

Маня Корлыханова была старше Нюры на один девичий круг, то есть, когда Маня выходила замуж, Нюра еще только собиралась впервые отпроситься у матери на вечернюю улицу.

Мане достался видный и ладный муж. Многие завидовали ей. Но некоторые из завистников с самого начала предсказывали: «Нет, проку не будет от такого замужества: женился парень, а самому еще в армии служить!» Два года, мол, срок немалый — и он может приостыть, и она… Ох уж эти вековечные разговоры о солдатках!

И сбылись ведь все злые пророчества! Евдоким вернулся со службы надутый, как индюк, форменное следствие учинил: как тут моя без меня? Никто худого слова не мог сказать о Мане, но и к этому сумел придраться. Заявился однажды домой пьянехонький — бух! по столу: «А-а-а, ты тут никому не нужна была, никто на тебя не позарился, так зачем ты мне такая уродина!» Хлоп дверью — и был таков. Куражился-трепался долго. То к одной посватается, то к другой, то у одной переспит, то другая его переманит. Кто знает, как долго бы еще это длилось и чем в конце концов завершилось, да началась тут война. Маня пришла провожать его с сыном на руках, но куда там! Евдокима окружили его подружки, и не поймешь, которая его настоящая, — все ревут. Так, издали, взглядом, чуть-чуть замутненным, и проводила Маня своего муженька на войну. Проводила и вскорости родила дочь. От Евдокима же. Успел-таки, подлец!

Ну, что дальше с Маней было, не только другому рассказывать, даже самому припомнить стыдно. Чего-чего только не вытворяла Маня-солдатка, брошенная жена! Трепалась, одним словом, так, как и трем распутным бабам не суметь, не успеть. Открылось в ней, раньше скромной и степенной, что-то такое, что тревожило мужчин уже за три версты, а женщин позывало плюнуть на все и пойти по ее стопам. И ни те, ни другие не могли осудить ее за это. Старички-бодрячки, фронтовики-отпускники, женишки-мальчишки — все кавалеры военного времени, все перебывали у нее, у Мани. Кости хрустели, чубы трещали: бились, дрались из-за нее. А она что — хорошела, да и только!..

— Нюра, подбери-ка ноги…

Она вздрогнула. Две бабы мыли пол. Надо было переходить на чистое. Нюра подхватила табуретку и шагнула к окну.

— Нюра! Глянь-ко сюда!

Бабы дико округленными глазами указывали под низкую деревянную кровать, на которой лежала Маня. Нюра заглянула туда и отшатнулась. Под кроватью стояла черная-черная лужа. И она еще не застыла, принимая новые капли, тяжелые, мягкие и потому почти беззвучные…

«Господи! Что же делать?! Она же исходит кровью!!!»

Нюру охватило слепое, яростное отчаяние. Ведь беда эта случилась с Маней наверняка с вечера, ну, пусть среди ночи, и вот время уже к полудню подходит, а кто что сделал для спасения несчастной?!

— Бабы! Что же это мы?!!

— Все под богом ходим, Нюра…

— А? Что? Я проспала? — громко и внятно спросила Маня, дернувшись и открыв глаза. — Я сейчас! Сейчас!..

Она задергалась, словно собираясь встать. Нюра подскочила к ней, взяла ее за руку, и в диких, горячечных глазах больной появилась осмысленность.

— А-а, Нюра… — сказала Маня вновь ослабевшим голосом. — Спасибо, что пришла…

— Слушай, Маня, скажи, чем тебе помочь, скажи, что нам делать? Ведь ты… ведь ты истекаешь кровью!

Маня шевельнула указательным пальцем: ладно, мол, ничего теперь не надо. На ее глаза опять начала было наплывать туманная пелена, но Нюра, склонившись над нею, увидела, как неимоверным усилием воли Маня вырвалась к ясному сознанию. Торопливо зашептала:

— Нюра, я тебя звала… Слушай… Я могу опять уснуть. Там, на божнице, письмо… Ты все поймешь… Детей… Дете… дет… де… — шепот перешел в беззвучное, бессмысленное подергивание губ.

А вскоре и губы застыли. Застыли в вечной улыбке, смысл которой еще никто не разгадал.

Нюра достала из-за икон письмо, сложенное