Лидочка сложила зонтик и, отряхивая на ходу пальто, стала подниматься по лестнице. У знакомой двери остановилась, переводя дыхание, негромко постучала. Постояла, прислушалась. За дверью было тихо. Она еще постучала. Наконец там лениво зашаркали тяжелые шаги, и Лидочка, уловив что это не Петр, погасила улыбку и, отступив от двери, холодно сжала губы.

Сонно причмокивая и щурясь, мужчина, открывший дверь, вопросительно молчал. Молчала и она.

— Вам, верно, Петра Кузьмича? — первым спросил мужчина.

Лидочка каким-то не своим голосом сухо ответила:

— Да.

— Так его нет. Он как молодой месяц… На ночь только является.

Мужчина на минуту вскинул на Лидочку круглые глаза и снова опустил их.

— Ах… Ну, хорошо… Извините… — пролепетала она, пятясь к двери, и, быстро повернувшись, прижимая к груди зонт, неловко зашагала вниз.

Дома она сбросила шляпку, распахнула пальто и повалилась на диван. Лежала не шевелясь, до сумерек.

Потом резко поднялась, вслушиваясь в шум дождя. Вздохнула, крепко отерла заплаканные глаза шерстистым рукавом. Подошла к окну.

Веселыми бусами сочных огней сиял во влажной тьме завод. Цехов не различить. Все слилось в одну массу, громадную и могучую. Заливисто пронзали тишь паровозные гудки.

Лидочка, прильнув к холодному стеклу лбом, жадно всматривалась в щедрую россыпь огней, вслушиваясь в бодрые мотивы трудовой песни, и словно согревалась.

«Там, — вглядывалась она, — люди, жизнь. Пусть кто-то уколет злым словом, кто-то хихикнет за углом, но я же человек. Не только глупая женщина, но и человек! И люди, настоящие люди поймут меня, не оставят своим расположением и помощью».

Она подобралась вся, зажмурилась, напряглась, словно занося ногу на порог завтрашнего дня, готова встретить, не опуская глаз, и насмешку и обиду. И чувствовала себя при этом на целую голову выше той, вчерашней глупой женщины, с замирающим сердцем ждущей минуту свидания.

Новый человек, униженный, но не сломленный, властно распрямился в ней, беря ее судьбу в свои руки, умудренные первой житейской невзгодой.

…Летели дни, полные тревог. Однажды, случайно встретив Бориса на улице, Яков Яковлевич затащил его к себе.

Проводил позднего гостя на кухню. Поплотнее прикрыв дверь в спальню, он сел к столу и, пока гость раздевался, не сводил с него настороженно прищуренных глаз.

Борис стянул намокший, плащ, неторопливо повесил его, разбрасывая полы на стороны. Сдернул потемневшую кепку, покачал головой:

— Погодушка… — И усталым движением руки оправил прическу.

Груздев подошел к окну и долго смотрел в сырую неприветливую темень. Не оборачиваясь, спросил:

— Выпьем, что ли, Борис?

И тотчас же шагнул к буфету. Загремел неловко посудой.

— Закусить только нечем, — извиняясь, буркнул он, — или хозяйку разбудим?

— Нет, не стоит.

— Точно. Капусткой вот зажуем.

Выпили, не чокаясь. Мрачно, не глядя друг на друга, посидели в молчании. Выпили по второй.

Закуривая, Груздев обронил, вздыхая:

— Дела-а… Слышал я, что в райком тебя вызывали.

— Да. Было. Секретарь вызывал. Сказал: формально, мол, претензий ко мне у него нет. Ни взысканий, ни промахов в работе. А «мелконькой гнилью», — так и выразился, — несет…

Лицо Груздева в складках добродушнейшей улыбки.

— И меня, конечно, вспомнил секретарь добрым словом, и Орлика?.. — произнес он голосом мягким, отеческим.

Борис на мгновенье встречается с ним взглядом Скрестились две пары глаз. Одна, завуалированная улыбкой, хитрая, всевидящая; вторая — растерянная, безвольная. Серые глаза дрогнули, заметались. Нависло тяжелое молчанье. На миг слетела с лица Якова Яковлевича улыбка. Оледенели глаза. Четкая пронеслась мысль: «Труба»… И жаль вроде стало и себя, и работу… ведь он, черт возьми, любит свою специальность. Сейчас будто у него что-то внутри оборвалось.

Пьяненький голосок Бориса отвлек его:

— Думаю, Яковлевич, податься куда-нибудь. Надоело здесь…

— Оно верно, — поддакнул Груздев. И подумал про себя: «Хитришь, бестия… сказать не хочешь, что решили насчет меня в райкоме. Не тебе меня за нос водить!»

Хмыкнул одобрительно. Зевнул, прикрывая рукой рот. Окрепшим хозяйским баском изрек:

— Что ж, Борис, поди, и спать пора…

Расстались холодно.

Спалось Борису неспокойно. Снился ему завод. Сиверцев заносил перо над его трудовой книжкой и грозил: «Вычеркну… Какой ты металлург?.. Какой ты главный!?»

А сбоку, презрительно щуря глаза, подступал Орлик. Сердце у Бориса отчаянно заколотилось. «Вот сейчас… сейчас…» — ждал он. И верно. По щеке его прошлась ладонь Петра. Раз и еще. «За Лидочку», — догадался Борис. Он вскрикнул жалко. Кинулся бежать. Но некуда. Перед глазами Лидочка. Чужой взгляд. Чужое лицо. И голос не ее, чужой, с издевкой. «Трус!»… — выкрикнула Лидочка, указывая на него.

А секретарь райкома, спокойный и суровый, медленно и веско подтвердил: «Гниль».

Борис тянул к ним руки, лепетал голосом, полным раскаяния: «Оставьте… Пощадите… Пожалуйста…» Наконец ему удалось ухватить книжку. Он вырвал ее из рук Сиверцева. Спрятал в карман. Рванулся к двери. А вслед, прожигая уши, гремел голосище Сиверцева: «В становые… с клещами года на два!..»

А Яков Яковлевич так до самого рассвета и не сомкнул глаз. Измаялся, истомился весь, а когда чуть только забрезжило, встал. Накинув на плечи телогрейку, вышел на крыльцо. Ходил по двору, словно прицениваясь к своим постройкам. Прикидывал, где что сменить, да подновить пора настала.

Странным показалось, когда за воротами, громко, словно над самым ухом, гаркнул кто-то:

— Левей! Левей! Анютка!

Медведем вылез в калитку. Метрах в двух от ворот, на дороге — парень. В стираном лыжном костюме, в кирзовых сапогах. Через плечо на узеньком ремешке истасканная, тоже кирзовая, сумка на манер полевой. Хлопочет парень около треноги. В трубочку медную со стеклами смотрит, маховички крутит и все руками машет да покрикивает. Повернул Яков Яковлевич голову в ту сторону, куда парень в трубу смотрит, а там, в конце квартала, девчоночка в телогрейке да в яркой голубой косынке. В руках у нее палка стоймя. В черных и белых полосах, как шлагбаум. «Нивелируют», — пронеслась догадка.

— Трамвай, что ли, затеваете? — спросил он парня.

Тот не ответил. Заглядывая на трубочку, записывал что-то в блокноте. Потом спрятал блокнот в сумку, обернулся к девчонке и прогорланил:

— Перекур, Аннушка! — И взглянул на Груздева. — Дома́, папаша. Целый квартал. Двенадцать восьмиэтажных коробочек. Чуешь? А терем твой побоку. Будешь на шестом этаже барином жить да на лифте кататься. Повезло. Таким, как ты,