Комбайн в лаве висел на канате. Спуск и подъем его производился лебедкой, установленной на вентиляционном штреке. Кнопки управления располагались на пульте комбайна. Доехав до середины лавы, машинист дал «стоп», но автоматика не сработала. Барабан продолжал вращаться. Комбайн, зависший на породном уступе, сорвался с него, заскользил, стремительно набирая скорость. Рывок. Канат лопнул. Железная громада, с грохотом выбивая крепь, грозно ринулась вниз. Хорошо, хоть комбайнер увернулся…

Последствия аварии устранялись около трех суток. В лаве безотлучно находился Колыбенко. А когда он, обессиленный, но радуясь, что дело налаживается, возвращался в общежитие, над шахтным двором раздался грассирующий говорок диктора городского радиоузла.

«Начальник участка «Гарный», — упивалась диктор собственной дикцией, — горе-инженер… да, да, дорогие радиослушатели, я не оговорилась — есть горные, а есть горе-инженеры. Начальник «Гарного» Колыбенко относится именно к этой категории».

Из прожитых двадцати пяти лет эти минуты для Колыбенко были самыми горькими. Он шел, низко опустив голову…

Около ресторана ему заступил дорогу Осыка:

— Что смурый так-кой, начальник?

— Не ладится, Никанор Фомич.

— Не-не з-за-тев-вал-ся б со всяк-кими в-выд-дум-кам-ми…

— Иначе с «Гарного» уголька не возьмешь.

— Я бра-ал… и н-на «Лисичке» бер-ру…

Осыка приблизил ухмыляющуюся хмельную физиономию:

— А ты его р-руб-лик-ком… р-руб-ли-ком вык-ков-вы-ри-вай, угол-лек-то! Не жалей р-руб-лика, не с-су-т-яж-жнич-чай. Не младе-нец — инс-ти-тут, чай, зак-кон-чил, дол-жен знать, как зап-пла-тить шахтеру. Зап-лат-ти ем-му — уго-лек до-бу-дет, а еж-жел-ли нуж-жда-ишь-ся — и теб-бе под-брос-сит. Он не скуп-пой, шахтер-то, не скупной!.. Хы-хы-хы, — засмеялся, будто всхлипнул, Осыка, и в горле у него заклокотало.

С трудом преодолевая неприязнь, Колыбенко сказал:

— Честного шахтера приписки оскорбляют. Не нужны ему подачки всяческие… Да еще за счет государства.

Осыка скривился:

— А словечки-то эти не твои — Комарников… — Натянуто усмехнулся: — Н-ну, быв-вай!..

Когда Колыбенко спросил ключ, — жил он все еще в общежитии, — дежурная пропела.

— У вас гостья…

Он ожидал приезда матери и потому не обратил внимания на необычную, не служебную улыбку дежурной. Оказалось, приехала Ксеня. Она сидела в его комнате на кушетке, сложив руки на коленях. Последний раз они виделись больше полгода назад, когда у нее были каникулы. «Я не уверена, — сказала тогда Ксеня, — что наши чувства серьезны. Давай их проверим временем и разлукой». Потом были письма. Много писем! В последнем она сообщала: «Итак, учеба закончена. Предлагают остаться в консерватории, а мне больше по душе исполнительская деятельность. Хочется работать в филармонии. Но прежде, чем сделать окончательный выбор, я хочу посоветоваться с тобой». Он не успел ответить. И вот…

Колыбенко тряхнул головой, как бы отпугивая видение. Но оно не исчезло. Напротив, проворно спрыгнуло с кушетки, оправило платье, сделало шаг навстречу:

— Ты что, не узнаешь меня, Петя?

Он бросился к ней, поднял на руки, закружил по комнате. Задыхаясь, осторожно опустил на кушетку, зарылся в мягкие пахучие волосы. Ксеня выскользнула из его рук, нахмурилась, давая понять, что недовольна его медвежьими нежностями. Но строгость никак не могла прижиться на ее лице. «Петенька, — спохватилась Ксеня, — я же гостинчика тебе привезла. Растворимый кофе. Бразильский. Лучший в мире. И кое-что к нему. Только ты не мешай мне, лежи, отдыхай». И начала хлопотать-хозяйничать. Еще какое-то время он поддакивал ей, отвечал на ее шутки. Но усталость, накопившаяся в нем за его почти трехсуточное бдение под землей, предъявила свои права. И когда Ксения торжественно объявила: «Стол на две персоны сервирован!» — он уже крепко спал. Ей стало до слез обидно. «Разве так любят» — не замечая слез, спросила она себя и ответила на свой вопрос так, как только и могла ответить на него девушка, уязвленная невниманием к ней ее избранника. Потом вспомнила Авилина. «Неужели хотя бы что-то подобное могло случиться с Валерием? Каким он был предупредительным, внимательным! Как он… Да, да, Валерий любил меня, любил по-настоящему. И если бы… Ну ладно, ладно, спи, сон тебе дороже, чем я, спи, спи, — бессвязно, чтоб только не расплакаться, повторяла Ксеня, — вот посмотрю на тебя немножко и уйду, совсем уйду, навсегда уйду, слышишь? Навсегда!!!»

Но чем пристальнее всматривалась она в его заострившийся, заросший русой щетиной подбородок, запавшие, с въевшейся угольной пылью подглазья, запекшиеся, сердито шевелившиеся губы, тем острее пронизывало ее щемящее, прежде незнакомое ей чувство. Ксеня на цыпочках подошла к постели, взяла подушку, подложила ее под послушную голову, сняла с него ботинки, носки, укрыла одеялом. Спал Колыбенко беспокойно. Что-то выкрикивал, бранился. Ксеня просидела у его изголовья всю ночь. Как около больного ребенка. Когда в коридоре застучали шаги и захлопали двери, а за стеной загремели кастрюли, — вышла из комнаты. Увидев, что рядом — общая кухня и около плиты хлопочут жены таких же, как ее Петр, молодых специалистов, приготовила завтрак. Разбудила. Заставила побриться. Накормила. Сказала:

— Приехала насовсем.

Вскоре Колыбенко снова стал таким, каким знала его Ксеня, — жизнерадостным, непоседливым.

— Женушка моя, и почему ты не догадалась приехать раньше?! — любил повторять он, когда возвращался с работы в хорошем настроении, и такие дни выдавались все чаще и чаще. — Не успела появиться — мой «Гарный» выполняет план, шеф обращается ко мне исключительно на «вы» и беседы со мной не разнообразит выбрасыванием в окно подвернувшихся под руку предметов. Да что там Репетун! Даже городская печать и радио упоминают мое имя лишь после непременной увертюры: «Талантливый организатор производства». Признайся, Ксеня, ведь ты догадалась, что я талантливый? Поэтому и пошла за меня? Да? Ха-ха-ха! — закатывался Колыбенко.

Искусственное обрушение — «посадка» кровли, впервые примененная на крутом падении, превзошла все ожидания. Обвалы, даже в зоне геологических нарушений, прекратились. А комбайн не только выбирал породную прослойку, но и, обнажая вторую плоскость пласта, облегчал отбойку угля. Добыча, как говорится, «дуром поперла».

Колыбенко было чему, радоваться: план перевыполнялся, коллектив признал его вожаком. Началась цепная реакция: чем лучше шли дела, тем меньше оставалось на участке нерадивых, недобросовестных, а творческое отношение к делу каждого труженика приводило коллектив к еще большим успехам. Аллею трудовой славы снова заселили крупноформатные фотографии лучших людей «Гарного». Первыми на ней красовались портреты Колыбенко и Комарникова — начальника и партгрупорга участка. Фото Колыбенко было вставлено в рамку, из