Скородумов, высланный под наблюдение усть-кубинской полиции, много работает в деревнях, шорничает; деньги, конечно, у него есть, но дать взаймы на вино он считает зазорным.

— Идите-ка по домам, выпили — и хватит, — советует он мужикам. — Знаете, стаканчики да рюмочки доведут до сумочки.

— Ну, ну, ступай, коли так. Просим не указывать.

— Ворчанья-то мы и от своих баб вдоволь наслушались.

Когда Скородумов удаляется, Иван подсаживается ещё ближе к приятелям и тихо говорит:

— Он степенный, я на него мало и рассчитывал. Знаете, это какой груздь? Год в рестанских ротах за решёткой сидел да сюда под надзор попал. Каждую неделю к уряднику на отметку ходит. Живёт будто на привязи. За одно слово человек страдает…

— Какое же такое слово? Может, он врёт? — усомнившись, спрашивает Осокин. — Наврать — дело нехитрое, и мы можем.

— А ты по себе не суди, других на один аршин с собой не меряй. Не такой человек Скородумов, чтобы соврать. Да и какая ему корысть? А слово было сказано к месту. В каком-то польском городе забастовали рабочие. Губернатор послал солдат на усмирение. А Скородумов был старшим унтером, под командой у него взвод. Ротный скомандовал солдатам: «Пли» — по рабочим! А он — наоборот: «Отставить». И вот за это «отставить» — тюрьма ему и высылка.

— Да, — вздыхает Калабин, — стоящий мужик! Но ещё легко отделался.

— А я бы на его месте ротному штык в брюхо, а сам на виселицу. Нашему брату терять нечего, — бойко замечает Звездаков.

Посидели, помолчали. Снова взгрустнули:

— Ярмарка-то в разгаре, а мы сидим, как бабы-келейницы, да языки чешем. Уж если пить, так пить, — злится Осокин.

— Рубахи или штаны пропивать с себя не станем. Пожалуй, стыдно будет, — уклончиво высказывается Турка.

— А подождите-ка тут, я сейчас, может, соображу, — Осокин поднимается с луговины, одёргивает на себе красную рубаху; она втугую натянута на его широкое туловище и еле-еле смыкается с гашником штанов.

«Рубашонка-то, должно быть, чужая, краденая», — думает, глядя на него, Чеботарёв.

— Сидите, я сию минуту, — предупреждает их Осокин и не спеша, покачиваясь, идёт к трактиру.

Подойдя к окну, он тихонько стучит в раму.

Показывается бритая голова трактирщика Петра. Смолкина.

— Тебе чего, Николаха?

— Водочки, — жалобно просит Осокин.

— Чем богат? — спрашивает трактирщик.

— А сколько дашь за узду вон с той лошади? — показывает Осокин на подводу, стоящую в стороне, неподалёку от трактира.

— Две бутылки, — не задумываясь, оценивает Смолкин.

— Маловато, Пётр Степанович. Нас пятеро. Четыре дай — и спасибо…

Тут Осокин старательно хвалит узду, что она и прочная, и выездная, а не будничная, и что ширкунцы на ней под серебро и кисть бархатная.

— Три бутылки! Вся цена, — окончательно говорит трактирщик. — Узда, кажись, неплохая.

— Смотри-ка, Пётр Степанович, — баба в тарантасе сидит, хозяйское добро стережёт не хуже собаки, один риск чего стоит.

— Ну, ладно, мне торговаться некогда, тащи.

Осокин, невинно оглядываясь по сторонам, подходит сбоку к лошади, вроде бы за естественной надобностью.

— Тьфу, дурак бесстыжий, — баба отвёртывается и продолжает беззаботно шелушить семечки…

Опорожнив все бутылки, приятели повеселели: двое вразброд запели что-то несуразное и скоро умолкли. Конопатчик хватает порожнюю бутылку и замахивается, намереваясь швырнуть её в окно трактирной кухни и угодить в голову повара. Звездаков, вырывая из его рук бутылку, увещевает Калабина:

— Дурак! Зачем! Человек в поте лица старается, ему, бедному, и выпить некогда, а ты обижать…

Калабин, ухмыляясь, растягивается на траве. Турка собирает все порожняки, и так как он уже плохо соображает, то считает на пальцах и, к общей радости, торжествуя, заявляет:

— Братцы мои, за порожняки-то ещё, пожалуй, бутылку дадут!

Потом они идут, обнявшись, и нескладно поют:

Шёл я лесом,

Палкой подпирался,

Каждый кустик

Надо мной смеялся,

Что горе-горькая

Пьяница идёт…

Осокин, подхваченный под руки, идя с товарищами по улице, расчувствовался, пускает слезу:

— Эх вы, мои дорогие! Дайте я вас поцелую! Вы не брезгуете мной, не сторонитесь меня, а я кто? Вор, прощалыга, а вот иду с вами!

— Ладно, Колька, не надо, — унимает его Иван, — шагай, шагай с нами… Мы-то тебя знаем…

Турка тоже утешает его:

— И надеемся!

— Да уж надейтесь, — весело и бойко заверяет Осокин, потрясая в воздухе кулаком, — надейтесь! Случись кому против нас не своротить, дам по башке, — до поясницы щель будет!

Притопнув ногами, зычно голосит:

Я гуляю, как собака,

Только без ошейника.

Ещё раз притопнул и, выдержав паузу, орёт:

Протокол за протоколом

На меня, мошенника.

А публика, глядя на подгулявших:

— Во как окосели мастеровые…

Осокин поворачивается, смотрит в сторону лошади, с которой он стащил узду: в тарантасе, уткнувшись лицом в подстилку, рыдает баба, а юркий корявенький хозяин безжалостно лупит её кулаками по спине, приговаривая:

— Да где у тебя глаза были? Да на кого ты свои бельмы пялила? Где узда?..

Кончался первый день ярмарки. Солнце, нагулявшись, красное, распухшее, медленно спускалось где-то за церковной оградой, за шелестящими берёзами и то полями, уходило на короткий ночной покой, а завтра снова весь длинный северный июньский день глазеть ему со своей высоты на бурную усть-кубинскую ярмарку…

Улицы села сплошь засорены шелухой семечек, орехов, обрывками бумаг, притоптанными в пыли, досками от разбитых ящиков и всяким мусором.

В закрытых ларьках и магазинах торговцы подсчитывают барыши. В казёнке за день не осталось ни одной бутылки. В трактире тоже. Шинки втридорога сбывают водку.

Наступил светлый летний вечер. Казалось бы, добрым людям на покой, домой пора. Но вечером гулянье молодёжи, а разве не хочется посмотреть взрослым, как гуляет молодёжь, и как при этом не вспомнить своё недавнее или давнее прошлое?

Обе карусели продолжают неустанно крутиться в разные стороны. Лошадки, собачки, лебеди, санки, каретки перегружены «пассажирами». Надрываются шарманщики, до обалдения стараются гармонисты и барабанщики; охрип голос у балаганщика «петрушки».

Нарядная, весёлая деревенская и сельская молодёжь, пёстрая, как луговина в канун сенокоса, колыхается по улицам села то туда, то сюда. А когда стало чуть потемней, улицы начали пустеть. Молодёжь потянулась в сад «имени купца Никуличева». И было чего там посмотреть.

На дощатой, разукрашенной эстраде представление «знаменитого индейского факира Али Демьяновича Петухова-Северодвинского».

В заманчиво размалёванной программе объявлено:

Выступает из индейского цирка

со своими жонглерскими и престидижитаторскими

методами искусства,

кои после представления будут разоблачены самим

АЛИ ДЕМЬЯНОВИЧЕМ

ПЕТУХОВЫМ-СЕВЕРОДВИНСКИМ

ПРОГРАММА:

1.