Готовые газетные листы вызывали совсем иное чувство, чем ручной оттиск, сделанный Енютиным. Самая множественность возводила их в иное качество. Павлик с уважением вглядывался в латинские и готические буквы — газета набиралась двумя шрифтами, — покрывавшие гладкие, тугие, голубовато-зеленые листы. Буквы словно обрели звучность, стали живым словом. И Павлик с грустью подумал, что далеко не весь тираж дойдет до немецких солдат: часть его останется на ветвях деревьев, часть истлеет под снегом, часть перехватят взводные и ротные командиры, проглядят усталые, равнодушные или ненавидящие солдатские глаза. Но пусть хоть несколько газетных листков встретят заинтересованный взгляд — цель будет достигнута. Может, лишь в одном-единственном сердце примется зерно новой правды, кто знает, какие даст оно всходы, что принесет в будущем! Как-никак, а разговор с немецкими солдатами начат, без фальши и лжи, без желания ввести в заблуждение, сбить с толку, большой и серьезный человеческий разговор…

Захватив несколько экземпляров газеты, Павлик поспешил в отдел. Хотя он лишь наломался на жестких рулонах бумаги, спать ему совсем не хотелось. Улицы городка давно приняли обычный дневной вид. Исчезли немногочисленные горожане, тротуарами и мостовыми завладели военные шинели и полушубки. Мчались, гремя бортами, разболтанные страшными приволховскими дорогами полуторки и трехтонки, медленным ходом тянулись к фронту обозы…

— Как настоящая! — воскликнул Гущин, принимая из рук Павлика остро пахнущий краской лист.

Подобные минуты у батальонного комиссара Ржанов в шутку называл «взорлением»: ноздри Гущина раздувались, бледные щеки окрашивались румянцем, он вскидывал плечи и весь как-то топорщился, будто собирался взлететь. Было что-то очень хорошее и детски-чистое в том, как батальонный комиссар отзывался на «сюрпризы».

— Знай наших! — Гущин сияющим взглядом призывал сотрудников разделить его торжество. — Газета, а? Настоящая газета! — и он жадно впился в текст, хотя знал едва ли не наизусть все материалы.

— Погоди, батальный! — раздался голос Хохлакова, и с таким видом, точно отбирал у расшалившегося ребенка опасную игрушку, Хохлаков взял из рук Гущина газету. — Товарищ Шапиро! — это прозвучало как приказ на поле боя.

Из-за письменного стола выметнулся маленький, очкастый Шапиро и протянул Хохлакову свежую папку с давленными буквами на обложке: «Soldaten-Front-Zeitung».

— Вот и конвертик для первенца! — пропел Хохлаков и заключил газету в папку, будто кинул в тюремную камеру прекрасное, полное жизни и радости существо.

Павлик сердито взглянул на Хохлакова, достал из кармана прибереженный экземпляр газеты и положил его перед Гущиным.

Рабочий день кончился, но сотрудники «Фронтовой-солдатской» не торопились оставить редакцию. Разговор завязался сам собой. Началось с того, что Кульчицкая обнаружила в тексте опечатку, и Ржанов, выгораживая Беллу, принял вину на себя: он дал ей бледный оттиск, а подписывал полосы почти в невменяемом от усталости состоянии.

— Опечатка что! — сказал Енютин. — Они и в «Гудке» бывали. Была бы погудка верна!

— А ведь правильно! — вскинулся Павлик. — Давайте подумаем: не слишком ли благодушен тон нашей газеты? Мы должны говорить… ну, как победители, а не заигрывать с немецкими солдатами!

— Для победителей мы несколько далеко от Берлина, — кисло заметил Вельш.

— Ну и что же? Ведь мы обязательно там будем!.. И это должно определять самый тон нашей газеты.

— Я согласен с Павликом, — вмешался Ржанов. — Учтите, Вельш, мы имеем дело с немцами, которые еще не пришли в себя после двойного разгрома под Москвой и под Тихвином. Для них это не просто временные неудачи, это провал блицкрига, то есть всей гитлеровской военной концепции. Немцы привыкли к легким прогулкам по Европе, а у нас их впервые стали бить, и бить жестоко. Заодно обнаружилась и полная их неподготовленность к зимней кампании, вы же сами видели, как скверно одеты пленные. — Ржанов повернулся к Павлику. — Однако это не имеет ничего общего с шапкозакидательством…

— Я понимаю, — чуть покраснел Павлик. — Я хотел только сказать, что уверенность в победе должна ощущаться в подтексте наших статей и подборок, в самой подаче материала. Разговор с немцами должен быть без слюней… Разве не так?

— Бесспорно!

— И вот еще… Задача нашего фронта — освобождение Ленинграда, а у нас о Ленинграде ни слова. Город живет, борется, его дыханием должна быть пронизана газета!.. — Павлик в увлечении вскочил с места. — Фрицам внушают, что Ленинград зажат намертво, что в нем остановилась всякая жизнь. И вдруг — простая хроника, без комментариев: в филармонии — симфонический концерт, в оперетте — «Марица», в кино — «Секретарь райкома», в лекционных залах — доклады, дискуссии, выступления писателей! Тут и Шидловскому есть что делать: пусть присутствует в газете живой образ города!..

— Ваши мысли, Павлик, превосходны, и мы еще вернемся к ним, — в голосе Ржанова звучало легкое нетерпение. — Но через три дня мы должны выпустить очередной номер, а набирать его некому.

— У нас же есть некоторый опыт… — начал было Павлик.

— Не пойдет! — перебил его Ржанов. — Штурмовщина хороша один раз. Надо что-то другое придумать.

— А что придумывать, — сказал Петров. — Мне подавайте наборщика, или я не отвечаю за график.

— Запросите Москву, — предложил Белый.

— Улита едет, когда-то будет!

— А пусть этот психованный отдаст обратно Борисова, — сказал Енютин.

— Как же, отдаст его Корниенков!

— Доложите начальству. Подумаешь, принц какой!

— Хуже принца, — усмехнулся Ржанов. — Он вольнонаемный, к нему не подступишься…

— А что, если поискать в городе? — осенило вдруг Павлика. — Тут же выходила районная газета, может, кто из работников и остался?

— Что же, это дельно, — согласился Ржанов. — Вот и займитесь этим, Павлик…

Дальнейший разговор был прерван появлением Шапиро. Он вошел решительный, мрачный и, не здороваясь, уселся на табурет посреди комнаты. Всех удивила развязность деликатного до робости корректора.

— Пять диоптрий! — проговорил Шапиро и вдруг скинул очки. — Ни в пехоту, ни в артиллерию, ни в танкисты, никуда… Отец вступил в ополчение, и вот — нет старика! А сыночек в альбомы пишет… стихи в альбомы! — он усмехнулся и провел рукой по глазам, будто снял паутину. — Товарищ Вельш! — сказал он громко и привстал с табурета. — Как старшего прошу… пошлите на передовую… Не могу больше! — он ударил себя кулаком в грудь.

— При чем тут я? — испуганно и брезгливо дернулся Вельш.

— Не хотите… — мрачно проговорил Шапиро и тронул ремень, перетягивающий в рюмочку его худую, субтильную фигуру. — Туговат стал, полнею… на хохлаковских хлебах…

Павлик глядел на Шапиро со жгучим любопытством. Похоже, Шапиро испытывал сейчас то же, что пришлось испытать ему, только с еще большей остротой. Шапиро, потерявшему на фронте отца, верно, через край невыносима и оскорбительна была та мнимая работа, какую его заставляли делать. Конечно, и должность корректора не бог весть что, но это все-таки не фальшь, не обман, а