Приглядываясь к своим товарищам по работе, Павлик вспомнил слова матери: «Люди и хуже, и лучше, а главное, куда сложнее, чем тебе представляется». Да, и сложнее, и много интереснее. Взять хотя бы Ржанова. За короткий срок их знакомства внутренний мир этого человека претерпел немало изменений. Перенесенный из самого пекла войны на спокойное и тихое место корректора, Ржанов поначалу как бы отпустил вожжи, он частенько бывал навеселе и в разговоре проявлял «легкость мыслей необыкновенную». Нежданно его назначили редактором газеты — и Ржанов сразу же подтянулся, рьяно взялся за оборудование помещения для редакции, быстро наладил выпуск листовок. В нем обнаружился и зрелый ум, и твердая воля.

И вдруг — новый поворот. Не заладилось дело с газетой: не хватало то того, то другого. Вольнонаемный начальник типографии, где должна была печататься «Фронтовая-солдатская», Корниенков, вставлял палки в колеса, не желая брать на себя лишнюю обузу. Ржанов уступил ему линотиписта Борисова, цинкографа Новикова, а Корниенков продолжал волынить. После недавнего объяснения с ним у Ржанова возобновились головные боли — следствие контузии. Наконец Корниенков сдался — но тут Шорохов, ознакомившись с гранками, нашел материал недостаточно острым и боевым, пришлось все начинать сначала. Теперь стал зашиваться наборный цех. Хотя Петров и помогал Енютину, у него было много и других дел по типографии. И тут от Ржанова снова запахло водкой. Но когда все редакционные работники, как бы сговорившись, встали к наборным кассам, Ржанов оценил поведение своих сотрудников и ответил на это тем, что вернул свое лучшее лицо. Он по-хорошему посуровел, стал более требователен и к себе, и к окружающим. В том, что газета все-таки удалась, была немалая заслуга его, хотя прежде он не имел никакого представления о газетном деле. Нельзя было не оценить красоты человека, преодолевавшего себя, идущего к чему-то лучшему.

Или вот Кульчицкая. Чтобы оценить силу духа этой пятидесятилетней женщины, вовсе не надо было закрывать глаза на маленькие ее недостатки и смешные слабости. Она никогда не допускала себя до вульгарных проявлений страха, нытья или жалоб…

Даже в трусе и паникере Вельше была частица этой красоты. Не так давно его командировали в один из полков для разбора захваченных в немецком штабе документов. Перед отъездом Вельш оставил в редакции письмо, адресованное жене и содержавшее извещение о его гибели. И тем не менее он отлично справился с заданием. В тощеньком трехнакатном блиндаже под непрестанным артобстрелом противника он разобрал, расшифровал полустертые, размытые водой документы. Значит, бывают часы и дни, когда и Вельш способен подняться выше самого себя…

Да, чем глубже узнаешь людей со всеми их недостатками и достоинствами, тем сильнее восхищаешься человеческим в человеке. В нынешнем, более остром видении Павлика было куда больше заинтересованности в людях, любви к людям, чем в его прежней, неразборчивой, всеядной общительности…

Вот сейчас в коллектив пришел новый человек, молоденькая девушка со смуглой кожей и светлыми глазами, с открытой, доверчивой, почти детской манерой. Кажется, вся — как на ладони, а, поди, и в ней есть своя скрытая глубина, своя неведомая сложность.

Уже совсем рассвело, кто-то выключил свет. Тонкие нити облаков окрасились розовым. Утренняя свежесть проможжила кости, и никто не почувствовал облегчения, когда Ржанов негромко произнес:

— Ну, вот и все…

Оказалось, все уже закончили свою работу и сдали наборы Петрову, но оставались стоять у касс с ощущением, что работа продолжается.

Набор упаковали в плоские деревянные ящики и с торжественной, бережной медлительностью, словно дорогой прах, снесли вниз. Петров собственноручно уложил его на дно «виллиса».

— Вези осторожней, Тищенко, — сказал Ржанов шоферу.

Тищенко засмеялся:

— Та меня и так «Тише едешь, дальше будешь» кличут.

В машину влезли Петров, Енютин и Павлик, назначенный выпускающим. Машина тронулась в сторону железнодорожного полотна, где на запасных путях стоял поезд-типография русской газеты.

Осторожно объезжая воронки, движется «виллис» по широкой, с размытыми очертаниями улице районного городка. По белым от снега крышам стелются белые дымки, в окнах горит свет, за горшками с кактусами и геранью мелькают фигуры поднявшихся на рани людей. Где-то одиноко звенит колокольчик коровы, а вон и сама она, рыжая, с опаленным боком, пьет горячее пойло во дворе; крутой пар стоит над кадушкой, капли воды сбегают с вытянутой морды, прожигая в снегу черные дырки.

Бредут навстречу женщины с кошелками, старики, по-бабьи обвязанные платками, изредка простучит деревяшкой по деревянному тротуару молодой инвалид, только детей совсем не видно на улицах.

Сонливой, вечной тишиной веет от маленького, прилепившегося к железной дороге городка, и трудно поверить, что в каких-нибудь сорока километрах идет такая огромная, страшная война. А разметанные плетни? Да это, может, старый гость среднерусских равнин — буран — заглянул сюда на своем кружном пути? А обуглившиеся стены домов? Верно, хозяйка зазевалась, выгребая жар для самовара, и уронила уголек на соломенную подстилку. Войны нет, это старые-престарые русские беды потрепали городок…

Да что-то уж слишком жестоко прошелся по улочкам буран, что-то уж слишком нерадивы хозяйки в этом крохотном городке! И словно отвечая на мысли Павлика, на западе, далеко за последними черными избами и разметанными плетнями, прокатилось тяжко, грозно и неспешно…

Корниенков отказался принять набор, придравшись к тому, что его доставили с опозданием. Ни уговоры Петрова, ни шуточки Енютина не действовали на Корниенкова. Тогда Павлик приказал внести доски с набором в замаскированный еловыми ветками пульмановский вагон, где помещался печатный цех. Корниенков пытался своим телом загородить дверь, Павлик молча отстранил его. Черный, горбоносый самодур, привыкший к безнаказанности, захлебнулся матерщиной.

— Дорогой мой вольнонаемный друг, успокойтесь, — зло сказал Павлик, с силой сжав костлявое плечо Корниенкова.

Видимо, Корниенков почувствовал вес лежащей у него на плече руки, он ухмыльнулся, показав белые зубы, и очистил поле боя.

Теперь оставалось только разложить клише по гнездам, и набор «Фронтовой-солдатской» перешел в руки печатников.

Павлик с увлечением следил за четкими, артистичными в своей завершенности и свободе движениями пожилых печатников, но потом усталость взяла свое. Отпустив Енютина и Петрова, он прилег на огромные, жесткие рулоны бумаги и погрузился в полудрему. Он то проваливался в черноту сна, то вновь и вновь доносился до его слуха хруст резальной машины, клокочущий шум котла, переплавляющего использованные стереотипы, а порой, как назойливый бред, матерный лай Корниенкова. Очнулся он от шума ротационной машины: на другом конце пульмана уже росла кипа первого номера новорожденной газеты. Павлик со всех