Увы, все это было лишь со стороны — в огороде ж бузина, а в Киеве дядька. Разговор наш вился вокруг вещей куда как безотрадных.

Конечно, мы не без оснований полагали, что Шадурский вытряхнул из рукава крапленые козыри и следствие заполучило их. В самом деле. Ведь именно от Шедко он первый и последний раз услыхал о том, что Дениса Андреевича Чигиря избивали ногами. Шедко сказал об этом вскользь, как о само собой разумеющемся, не придавая тому особого значения, когда наутро после убийства случайно встретил Шадурского в городском парке на «бочкодроме», то есть у пивного ларька и когда по всей Ольховатке только и было что разговоров о Чигире. Мелочишки наскребли лишь на два бокала, но Шедко от пива развезло — вероятно, сработали «старые дрожжи». А вечером под известной теперь даже мне буквой «Д» в присутствии шестерых отроков у Шедко внезапно вырвалось вместе со сдавленными рыданиями, что он ненавидит себя, и стал тереть кулаками красные глаза. На работу в тот день Шедко не ходил, прогуливал. Несколько позже, когда он вроде бы успокоился, Шадурский отозвал его в сторону и доверительно шепнул: «Ну что, Мишенька, боишься?» Шадурский нисколько не хотел поддевать обожаемого, недосягаемого Мишеньку, он хотел своей причастностью к общей с ним тайне добиться для начала хотя бы его расположения, но получил взамен зуботычину, да такую, что не удержался на ногах, вышиб плечом доску в заборе — вот тебе и кум королю, сват министру. Он не понимал, не допускал мысли, как не допускает по сей час, что на стезе разгула его удел — выносить параши… Миша же пошел крушить все налево и направо. Это было невероятно и чудовищно, но это было. Древние греки говорили, что один свидетель — не свидетель, и мы нашли всех ребят, присутствовавших при слепом неистовстве Шедко, — Шедко дрался, все верно, но к этому ни слова, ни полслова нового не добавилось, ничего, ничего, ничего… У парня оказалось много приятелей и просто знакомых, он был общительный, Миша Шедко, и мы с Вариводой и люди Борисовича работали с полной нагрузкой, число допрошенных вскоре перевалило за полусотню, и нас брала оторопь — что же, вызывать подряд всех ребят Ольховатки от шестнадцати, скажем, лет до двадцати — двадцати двух, доколь же можно?.. Мы знали о Михаиле Шедко так много, как он, пожалуй, о себе не знал, мы не знали лишь одного, мы не знали главного: кто он, Шедко, — преступник?.. косвенный участник преступления?.. свидетель преступления?.. или здесь замешан кто-то из дорогих ему людей?.. Допрошенные ребята, все как один, первое предположение отрицали напрочь — Миша убить человека не мог. Как ни крути, нам необходим был сам Шедко, он же уехал неизвестно куда, он бежал, вестей не слал, во всяком случае, даже о приблизительном местонахождении нам никто ничего не говорил. А объявлять всесоюзный розыск было преждевременно, для всесоюзного розыска было мало оснований, кот наплакал улик, чтоб будоражить громадную страну. Шедко мы и сами найдем, но как скоро?..

И все же не это было главное в нашем нынешнем разговоре с Михаилом Прокофьевичем: в срочном порядке нам приходилось менять направление всей работы — сегодня рано утром ко мне в гостиницу позвонила Тамара Киселева, мы встретились с ней, и ольховатские панические слухи о двух неизвестных насильниках обернулись реальностью…

Но сперва о материалах, собранных угрозыском, поскольку они поступили в наше распоряжение раньше, нежели заявление Киселевой. Правда, оговорюсь заранее, что эти материалы — опять же, как и версия насчет Шедко — давали только повод к предположениям.

Через Машу-растеряшу с телеграфа и ее подруг — помните завтракавшую в кафе толстушку и двух девушек в ситцевых красных платьях? — майор милиции Борисевич вышел-таки на действительно существующую (или существовавшую?) девушку по имени Таня Контуш, неизвестно как, где и кем оскорбленную и вслед за этим исчезнувшую из Ольховатки. Борисевичу удалось установить следующее.

Турбинист местной электростанции Анатолий Широков готовился играть свадьбу с Таней Контуш. Два дня в Ольховатке, в доме своих родителей, и день в Словатичах, что расположены в восьми километрах от города, — там жила Танина мачеха… Все было готово — подвенечное платье, фата, белые туфельки, черный костюм, колечки, сказаны приглашения. Танины родители покоились на кладбищенском бугре возле Словатичей — мать умерла, когда девочке было пять лет, отец — ровно год назад. Таня окончила восемь классов, ГПТУ и теперь работала швеей-мотористкой в ателье при комбинате бытового обслуживания. Анатолий до демобилизации — до мая прошлого года — плавал на противолодочном корабле, обслуживал «машину», перворазрядник по водному поло. За годы службы привязался к морю, к черноморским бухтам, к белокаменному Севастополю, и было договорено о поездке в Крым. Ольховатка была единственным городом, который видела Таня в свои девятнадцать лет. Таня наотрез отказалась от Толиковых денег и словатичскую часть свадьбы хотела праздновать на свои. Немного собрала, немного одолжила, получила за отпуск. Уехала в деревню, чтоб помянуть в годовщину отца, прибрать хату и двор, утрясти с односельчанами последние неувязки насчет кабана, птицы, яиц и всего такого прочего, как вдруг ночью оказалась в Ольховатке, вызвала Анатолия по внутреннему телефону к проходной ТЭЦ.

Из заявления А. Широкова:

«Таня приехала ко мне в третьем часу ночи на велосипеде. Не знаю, где она его взяла. Была вся истерзанная, с кровоподтеком под глазом, в порванном на груди платье. Она рыдала, и я ни в чем не мог разобраться. Наконец с трудом понял, что на нее напали два хулигана, потребовали назавтра в 11 вечера принести к городскому парку сто рублей. Я сказал, черт с нею, с этой сотней, а про себя подумал, что кому-то придется поваляться на больничной койке. Но Таня все повторяла: «Ты не знаешь, что они со мною сделали, ты не знаешь…» И просила прощения. Я пытался хоть как-то успокоить девушку, но все напрасно. Я побежал к сменному инженеру, чтоб отпроситься с работы. Таня обещала подождать у проходной. Когда я вернулся, ее