— Уверяю вас, что…

— А не надо уверять. Это — подарок старшего брата, и не принять его… Затем, знаете… мне нужен, вернее, нужны морально здоровые люди, неврастеников презираю. И еще. Хьюи — бывший христианин, ваш уборщик… ну тот, индус, — вишнуист…

— Я приму обряд посвящения в перу в любой назначенный мне день, — откликаюсь я.

— Далее. Вы читаете лекции в университете и у вас что-то… какой-то конфликт?

Ход примитивный, но я изображаю замешательство, дабы старая гиена насладилась им, полагая, что устрашила меня показухой своего всеведения.

— О, чисто научные расхождения во мнениях с коллегами. Многие, знаете ли, не признают гомеопатию, а поклоняются исключительно хирургии. То есть тому, где результат налицо.

— Но мы можем убедить их…

— Это излишне, благодарю.

— Ну… смотрите сами.

Чан Ванли бережно гасит сигарету и берет золотой карандашик. Пухлые шторки век скрывают глаза, голова подается вбок, замирая на вытянутой шее, будто он прислушивается к неразличимому звуку, а лицо внезапно начинает принимать выражение сладостного, почти бешеного восторга.

Чан Ванли уходит во вселенную самого себя.

Аудиенция закончена. Я, почтительно пятясь, отступаю к двери — идеально черной, ибо свет не достигает ее, распадаясь вздорно по стенам-шкафам. На ум приходит чье-то, вероятно из книги: «Черная дыра» — выход в иной космос, иной космос…

— Ваша… эта… история, — сообщается мне на прощание из вселенной Чан Ванли, — печальна, но она подала мне… Ладно, идите.

Карандашик плавной дугой следует к чистому листу бумаги.

Господин Чан Ванли — признанный лирический поэт. Изысканный и странный. Печальная история — это Элви.

Элви, любовь моя. Ты снова здесь, рядом, и будь благословенна человеческая память, возвращающая мне тот день, солнечный и холодный день января, когда дюны желто-зеленых волн под рябым от пятен облаков небом, тянулись к берегу, и ветер стучал парусами сампанов, и кружили над гранеными столбами небоскребов фантики дельтапланов, и была ты, Элви. Вот же ты, и море в твоих глазах, и бриз задувает спутанные пряди волос на загорелое лицо, и ты поправляешь их тонкой рукой, и пузырятся рукава блузки, надетой на голое тело; вот же ты — стройная, беспечная молодость.

Она путешествовала.

Простая, веселая девчонка из провинциальной Америки.

Заработала деньги и теперь тратила их, познавая мир. Ничего больше. Гонконг был последним пунктом ее вольных странствий. И был я — случайный человек, и была любовь — нечаянная, мимолетная, должная окончиться ложью прощания, когда, сознавая бессмыслицу этой лжи, все же возводят усердно и хлопотно карточный ее домик крапленой колодой слов о недолгой разлуке и скорой встрече, и уходят, взаимно забыв все, а уж ложь — конечно. Но было не так. Потому что не было лжи. Впрочем, неверно. Человек правдив, когда он один, общение рождает неправду. Вот откуда отшельники, избегающие всех, даже подобных себе. Надев и сняв маску, утрачиваешь лицо найденное и кончается вечное утро. Опять ждать.

В то время глубины еще не открылись во мне. Я был отдельно от мира, я просто фотографировал его в то время.

Пленка памяти. Черно-белые, цветные кадры.

Был ли я весел в то время? Не помню.

Жизнь моя, и доныне мне непонятная, виделась тогда темным, запутанным коридором, чья даль угадывалась не более чем на шаг. Кабинет терапевта, маленькая аптека на торговой улочке, неприятное знакомство с «налоговым инспектором» господина Чан Ванли и ощущение зыбкой временности всего происходившего со мной; ощущение в ту пору еще острое, это сейчас оно часть натуры, алгоритм мышления и даже привычка, что чем-то сродни любимому вечернему коктейлю.

У человека множество вкусовых ассоциаций. Вкус мудрости. Нелепо.

Но все-таки я познал его, когда, живя заведомо преходящим, открыл, что преходяще все. Банальность в итоге непостижимая. К ней, как к горячему утюгу, прикасаются на мгновение. У некоторых боль ожога забывается быстро, иные же мучаются ею постоянно. Это — мудрые. Кажется, я стал мудр. Но не счастлив, ибо глупец, считающий себя вечным, счастлив в своей суете более. Итак, тогда я был попросту молод. А первое испытание молодости — любовь. В ней — суть добра, но не ума. Любящие так же верят, что они вечны. И потеря этой веры одним — крах для другого.

Но и слепая любовь прозревает.

Был вечер. Первый вечер, когда никуда не хотелось ехать, идти и вообще ничего не хотелось. Комната. Двое.

Видимо, ей желалось семьи. Или определенности по крайней мере. Как каждой женщине. Да, конечно. А я в этой внезапной унылости первого, почти семейного вечера лениво и праздно желал продолжения беспечного сна, потому что пробуждение означало предопределить будущее, а как предопределить то, чего нет?

Основа бытия текущего была проста: действовать по обстоятельствам. То бишь: спать, вкушать, заниматься чем нравится — значит, медициной, и ждать… Клиника, вступление в братство ради той же клиники были всего лишь обстоятельствами, хотя они складывались в систему, в жизнь и несли в себе ее смысл. Но Элви… Что я мог сказать ей о многоликости обреченного не иметь лица? Я просил ее не спешить… Я был уверен — мне не станут чинить препятствия, но все-таки хотел ответа… потому что это был бы ответ на многое, волнующее меня и теперь. Просил не спешить… Я не стал бы просить этого, зная свою судьбу наперед, но кто знает, каким будет его следующий шаг в темноте коридора? Хотя что эти оправдания перед собой, самые бесполезные, тщетные из оправданий…

Память рождает прошлое, и вот вечер, когда надо было решать, вот напряженное зеркало ее глаз и в нем — мои глаза, незрячие.

Она видела меня — сомневающегося, а я, плывя в ленивом разброде мыслей, не видел ее — желавшую покончить с сомнениями.

Она ждала ребенка. Но не сказала в тот вечер ничего. И вечер был обычным вечером, и снова была любовь, улыбки, нежность… На следующий день она исчезла. У нее не оставалось денег, у нее не было никого в этом городе — жестоком, чужом; кукольном городе зрелищ, торговли и наживы. Я искал ее повсюду. Мне был известен следующий шаг, но я так и не сделал его.

Больница. Вежливая беседа с врачом.

Она не поверила мне. Я стал случайным человеком для нее в тот вечер. Она решила избавиться от ребенка. И сделала все сама — мучительно и неумело.

— Глупая, глупая жизнь, — вздрогнули сухие, обметанные горячкой губы.

Она не узнавала меня. Морщился покрытый испариной лоб, словно ей не давала покоя какая-то неуловимая мысль, но взгляд не отражал ничего, хотя