Вот, Петрович, сколько я делов наделал, прежде чем уразумел, что такое любовь и как ее беречь надо.

Помню уж в сорок третьем году в госпитале лежим вот все такие калеки, как я, безногие да безрукие. Тоскливо сделается, как о доме говорить начнем. Сомнение берет всех: примет ли жена или нет? А у меня даже мысли такой не было — знал: примет меня Христя, каким бы ни пришел, не бросит в беде. На меня вот многие удивляются. Безногий, мол, а характер веселый. А я потому и веселый, что мы с ней одними глазами жизнь видим, одним сердцем чувствуем. Вот так-то, — мягко, закончил Тихон Саввич и замолчал, задумчиво посасывая потухшую цигарку.

— Хорошие вы люди, Тихон Саввич. — Агроном с признательностью сжал широкую мозолистую ладонь Карпова. — Извините, я ведь пошутил о жене.

— Я знаю, что пошутил. Только шутки-то плохие, — заворчал старик и, кряхтя, поднялся с сенника. — Заговорился я с тобой. Завтра, небось, вставать чуть свет. — Тихонько постукивая деревяшками, он направился к двери. За ним ползла его короткая, безногая тень. Дверь снова чуть скрипнула и осталась приотворенной.

В ее желтом просвете хорошо была видна кухня, где все еще суетилась Христина Кондратьевна. Высокая, сухощавая и по-молодому прямая, она ходила по избе легко, бесшумно.

«Вот так же и в лесу, как в избе своей, хозяйничает она», — душевно улыбнулся Серебряков, наблюдая, как над столом проворно мелькают ее темные жилистые руки. Жидкие седеющие волосы лесничихи прикрывал платок необыкновенной белизны, еще более оттенявший спокойную строгость ее простого русского лица.

Против жены на широкой скамье сидел Тихон Саввич и, посасывая неизменную цигарку, перетирал тарелки.

Вскоре свет в кухне потух. В сенях, где спали старики, что-то громыхнуло и стихло. Серебряков перевернулся на другой бок и тоже попытался заснуть. Но в ушах его продолжал звучать ровный, спокойный голос Тихона Саввича.