Она опять взглянула в упор, но теперь весело, глаза засмеялись. Такие глаза, что сейчас скажет — вот чудак навязался на мою шею. Но сказала другое:

— Мое слово ничего не стоит. Только осудишь стару да захохочешь.

— Нет, вспомните?!

Она рассмеялась опять и расстегнула сверху на кофте две пуговицы — то ли жарко стало, то ли расстегнула по рассеянности. И опять — улыбка, детская и безвинная, но смотрит на меня покровительственно и как будто хочет пожалеть.

— И про гусей пела, и про елочку, про теремок пела, про кота да про курочку. Но чаще, поди, про барина.

— Вспомните?

— Вспомнить недолго. Вот оно подбежало:

Баю-баюшки-баю,

Живет барин на краю.

Он не беден, не богат,

Полна горенка ребят,

Все по лавочкам сидят,

Кашу с маслицем едят…

А мне уж нет терпения. Такие же баюшки оставила в той сшивной тетрадке бабушка на вечную память. Я загадал на них — и сбылось. Да сказать некому, что сбылось! А хозяйка опять замолчала. Взглянул вперед — она головой покачивает, глаза усталые.

— И до того эти песенки добормочешь, што задремлешь. Каки-то мухи уж мелькают перед глазами. Саму покачиват, а то и заснешь — и встанут опять глазки голубеньки. Во сне ли, наяву. Очнешься, а в зыбке — глазки голубеньки. Смотрит на тебя, гуркат. Правда, у грудных они у всех голубеньки, но у нашей на особе. Так си-ильно голубеньки, аж горячо. Глядит, глядит, да сморщит носишко, зальется. Смейся, думашь, смейся над нами. Смешно мы живем, недостойно. Она больше того зальется, да по-разумному, будто все уж и поняла… И задумашь, задумашь, как жить им придется, нашим Олюшкам, вынесут ли наши тяжести. Каки им наказы дать, она в зыбке лежит, а ты уж ей приговаривашь, кого любить, от кого бежать, к кому приклонить потом голову. А то задумашь, что мы уж все за них вынесли: и холодно, и голодно, и войну провели, столько положили ворогов. Мы, поди, последни страдальцы. После нас дорога накатана. Иди да иди… А ты чё ответишь мне?

Но я уж о другом думал, потому что все это я уж знал давно, от бабушки, — почти те же слова и те же мечтания, такие же глаза смотрели на меня ласково и туманно, желая долгой жизни, счастливой судьбы. И образовалась вдруг какая-то цепочка, какой-то тугой, неразделимый ряд между той, умершей, и Марьей Степановной: те же ожидания, наказы, те же песни над зыбкой. Поди, и у Марьи Степановны такая же тетрадка под подушкой запрятана — вон как она из-за детей мучится. И Оня моя мучится…

— Парень, язык потерял?

Но я и на этот призыв хозяйки не откликнулся, потому что ушли мои мысли к прошлой радости.

9

Исполнилось пять лет, но бабушка все равно меня под песню баюкала. Притворюсь спящим, она сядет возле кровати и затянет про буку и про барина, про Кота Котовича, про Петра Петровича. А я не признаюсь, что слышу, все понимаю, а она поет и поет. И Олюшке, значит, те же песни приносила Марья Степановна. Все исполнилось, как загадал. Загадал — совпадут эти песни, значит, любила меня Оня тогда. И совпали песни — так хорошо сразу стало и радостно, будто и нет у Они детей, мужа, той могилки в ближнем бору. Будто сижу у ней дома по-простому, как в прошлые времена, а она зайдет скоро, молодая, свободная, — и сразу ко мне. А потом — в ночь, на улицу, куда захочет, куда позовет. Недаром играла та музыка, сводила в танце. И вот куда привела.

— А ты што замолчал? Не дослушал…

— О чем вы?

— Чудак. Видно, што детей нет. Знашь хоть, отчево детки родятся? Или сам маленькой? — иона улыбнулась и отвернула лицо.

Смейся теперь, Марья Степановна, смейся. А у меня все равно сбылось, — опять стало хорошо, и уж не жалел, что за столом остался, а не ушел на улицу, не жалел, что все еще не встретился с дояром. Ни о чем не жалел.

— Так и сидели, куковали над зыбочкой. Ночь придет — остаюсь я одна. Кому в работу это, а мне в утеху. Сижу, караулю. И опять думашь, как тебе придется, Ольга Петровна. Поди, и война ишо будет… Только и без войны погинула… Месяц в земле поляживат, а мать не знат, не ведат. До больницы-то ишо не донеслось о нашем горе. А кто и узнал — и тот скрыл. А сама Петру Ивановичу верила, да и только, а по палате знакомые возьмут скажут — счастлива ты мужем, Анисья Михайловна, не пьет, не курит, на бабешек не смотрит. Похоже, что сильно любит, аха? Она только схохочет: курить-то, мол, сильно курит, а ко мне — добрый, правильно, а к чужим женщинам не привыкал, доверяю… Вот и про Олюшку доверяла. Сама уж на подушке, обе руки — в ходу, а про ноги не обнадежили сразу. Ходить, сказали, будешь немного, но без костылей не обойдешься. А што вперед загадывать? Может, и поправятся ноги, по жизни смотря… Значит, на поправку пошла час от часу. И обратилась к нему: «Приведи мне Олюшку на минуту. Приведи!..» Но врачи заступились за него: «Нельзя вам, Анисья Михайловна, волноваться, лишне волнение — лишня болезнь. А муж и так по вам беспокоится, где еще такой муж». Врачи уж знали про наше горе, вот и заодно. И опять живем понемногу, да кака там жись. В больницу ездим попеременно, то я, то он. Глаза сделались у него нехорошие, уставятся на тебя, уставятся — и хоть стой, хоть падай — такой взгляд. И вот подходит главна испытка…

А мне уж хотелось уйти на улицу, окунуться в снежный воздух, подышать во всю грудь. Да и надо бы к дояру, ведь послали по делу, а я просидел целый день за столом: то вино пил, то слушал хозяйку, то занимался воспоминаниями. Узнал бы редактор, как готовлю свой очерк, как озабочен я дояром, — сразу бы выгнал, да еще высмеял. Но я сидел на стуле и знал твердо, что буду сидеть до конца.

Странно это, непонятно. А может, ничего странного, непонятного… Может, люблю ее все еще и жду возвращения, чтоб посмотреть… Какое лицо у нее, какие волосы, какой голос, как ходит она? Но как же ходит все-таки? И мне представились костыли, ее плечи над костылями, ее шаг, нервный, скачущий, — и больно в глазах… Неужели все еще