– … Ты даже не представляешь, до чего интересно искать следы человека в местах, где он когда-то вел исследования. Недавно вот были на мысе Козлова. С годами на мыс вернулись медведи. А Медный – никем не тесанная глыба. Туда непросто попасть. С нашей-то погодой. Хотя погоды у нас всегда неласковые. – Горя достал пачку сигарет. – Раньше вот было Северное, Саранное, даже на Медном – Преображенское. А теперь только Никольское и осталось. Человек в природу или зубами впивается, уничтожая остальную живность в округе, или отступает. А просто жить в гармонии с природой у него не получается. Вот я и думаю: как долго осталось Никольскому? Ты ведь когда маленькая была, здесь жило вдвое больше людей.

– А гранты получали? Как там, кстати, дела с сивучами?

– Гранты? Да о чем ты? Вся их поддержка, – Горя указал на запад, – это запрет на неконтролируемый промысел. А сивучей-то сохранять надо. Тех спасать, что остались. Гранты там, у тех, за океаном. – И он указал на восток. – А я что – обшиваю крыши железом, вот тебе и дополнительный заработок: все вкладываю в технику. Такие мы дурные, а на таких дурных Россия и держится. Год назад камеры на скалу, облюбованную сивучами, установили и уплыли. – И Горя мгновенно просиял. – Так камеры целый год подряд работали как часы. Целый год каждые десять минут снимали. А еще мы сивучей метим. Раньше чипы разные пробовали, брелоки. Но они быстро ломаются, выходят из строя. Клеймом куда проще – на всю жизнь. А потом мы по этому номеру изучаем повадки каждого сивуча в отдельности. Вот такие у нас тут дела, – заключил Медный Алеут.

– А браконьеры не появились?

– А холодно этим паразитам у нас орудовать. Но я все равно боюсь. Зверь у нас здесь непуганый, никто в него не стрелял. Легко будет браконьерам, реши они, черти, наведаться.

Горя поднес зажигалку, старательно прикрытую ладонью, к сигарете и с нескольких неудачных попыток наконец зажег ее. После его первой продолжительной затяжки мы присели на каменные глыбы и некоторое время молчали. Я держала Сандрика за руку, иногда припадая к неподвижному его плечу.

– А Зойка? Все спорите?

– Нет уже, – Горя скорчил кислую гримасу. – Куда там.

– Ну не верю, она всегда такая живая, всегда через край.

– Знаешь, она под конец столько болела, а на осмотр в Камчатский ехать отказывалась, – начал Медный Алеут немного погодя, когда мы снова побрели вдоль берега, с трудом передвигая коляску по неровной дороге. – Ходила месяцами согнувшаяся, лица на ней не было. И не поверишь, она ведь забеременела. После стольких лет тщетных попыток. Вдруг забеременела. Ну и тогда уже поплыли мы на осмотр. Я до конца все сомневался, думал, у нее там этот… ну, сбой женский, задержка. А она почему-то уверена была. Вы же это всё лучше чувствуете, нутром. Осмотрели: и ведь правда беременна. Я тогда чуть не расплакался. Понимаешь, столько лет! А потом перед нашим носом разложили и другие анализы: рак шейки матки. Очень скоро похоронил. И ребенка спасти не удалось.

Я остановилась, вцепилась руками в коляску.

– Ну пошли, чего ты? – сказал Горя.

– Горя. Это же. – И сама думаю: «Зойка, как же так, Зойка?!»

– Нет. Не сейчас. – Он нервно покачал головой. – Только не сейчас. Может, позже. Ну, рассказывай, как там мама?

– Где – там? О чем ты?

– Как где? В Петропавловске-Камчатском.

Я изумленно смотрела на Горю, отчего и в его взгляде появился вопрос.

– Ты же давно из Берлина в Камчатский вернулась. А она к тебе переехала жить. Со всеми попрощалась, на паром села и уплыла. «Что здесь делать?» – только и сказала напоследок.

Я закрыла лицо руками, пытаясь собраться с мыслями. Зойка, мама. Хотелось схватить первую попавшуюся книгу и зарыться в ее страницы. И не думать, не думать.

– Она, может, и переехала, но не ко мне. Я все эти годы жила в Берлине.

– Не к тебе, значит. – Медный Алеут опять закурил, вглядываясь в горизонт. – Дом выставила на продажу, мне поручила проследить за этим делом.

– Продал уже?

– Да куда уж там! Дома ключи. Отдам тебе, вот ты и решай. А Ленка-то с годами набожная стала. В церковь регулярно ходила, «уголок» с иконками дома устроила.

– Да. Бог у мамы всегда был какой-то… церковно-настенный. А люди все – как овцы на заклание.

– Сколько же лет прошло, Рододендронка?

– Лет десять, пожалуй?

– А помнишь, как ты помидоры в воду на берегу макала и ела?

– Вкусно ведь было. Хоть мама и ругалась.

– Студенткой ты улетела, помню. Совсем не изменилась. Только глаза потухшие, – добавил Горя, глядя в сторону и отмахиваясь от выдуваемого дыма. – Что же с вами делают эти большие города? – И он обратил на меня свой прищур, а потом оглянулся на Сандрика. – Или не города вовсе виной? Как давно это с ним?

– Года два уже. Ну. Определили два года назад. А началось, видимо, раньше. Сразу ведь иногда не поймешь, что не так. – Я опустила голову на грудь, и морозный ветерок закрался под воротник на загривке.

– Ты успела побыть счастливой?

Я улыбнулась, запрокинула голову, подпуская мороз с другой стороны.

– Эти дурацкие слова: счастье, любовь. – все, что нашлась я ответить.

– Вот прозвище тебе я дал тоже дурацкое. А тебе его так не хватало все эти годы, вижу ведь.

– Ну что тебе сказать. Сандрик умел выкопать из самой непроглядной глубины зарытую мной боль и заставить о ней говорить. Он освещал ее прожекторами и выжидал момент, когда я наконец сорвусь и признаю ее наличие. «Я не хочу делать тебе больно, – уверял он. – Я хочу, чтобы ты сама умела причинить себе боль. Чтобы, когда я не смогу быть рядом, ты сделала это в самый нужный момент, если вдруг почуешь, что иссыхаешь, стираешься. Каменеешь». А я встретила Сандрика именно в тот период жизни, когда была твердо убеждена: боль нужно закапывать как можно глубже, чтобы жить дальше.

– Ну и как жилось?

– Я была похожа на щенка, который закрыл морду лапами и думал, что теперь его никто не увидит.

– А боль… Разве ее не стало больше?

– А боль стала теперь такой огромной, что смысла с ней тягаться уже нет. Вот я и