– И удалился из тиндера? – Грустно улыбаюсь.

– Минуточку. Меня вообще не было в тиндере.

– Ну и где она теперь?

– Не знаю. Берлин такой большой. Она просто исчезла.

– А я тебе кого-нибудь напоминаю? – Слегка откидываюсь назад, давая Сандрику себя разглядеть.

– Не думаю. Ты должна мне кого-то напоминать?

– Не знаю. – Я прикусила губу, безуспешно сдерживая комок в горле.

– Ты плачешь.

– Нет, с чего бы мне плакать? – Отворачиваюсь в поисках мелких камешков.

– Я же вижу, что ты плачешь, мам.

* * *

– Что случилось, Сандрик? – Я вскакиваю с кровати посреди ночи, обнаружив Сандрика у открытого окна.

– Я… Я не знаю… – Сандрик чешет голову и плачет. – Я не знаю, что сказать. Я не знаю, что сделать.

Осторожно подойдя и обняв Сандрика, я пытаюсь тянуть его обратно в кровать, а он сопротивляется изо всех сил, возвращается к распахнутому окну.

– Я видел, как меня хоронят. А гроб закрыт. И вот открывают гроб, а там не я, а вещи мои. Хлам всякий, старье.

– Это был кошмарный сон, и всего-то. Ну, пошли ляжем. Все прошло.

– Я не могу это контролировать, я не знаю. Не знаю, что сказать. Все не так, понимаешь? Каждые тридцать секунд все не так.

– Мы справимся вместе. Просто не думай сейчас об этом. Обними меня и не думай.

– Но я не могу беспокоить тебя со всем этим дерьмом, которое происходит в моей жизни.

– У нас с тобой есть наша жизнь. Помнишь, мы ничего не делим. Ну, пошли! – Я уговорила его лечь и прижала к себе, вытирая слезы с его щек.

– Не знаю, что сказать.

– А зачем говорить? Нужно просто выспаться.

– Нет, я должен. Иначе мне кажется, что жизнь уже прошла. А этот гроб.

– Это был всего лишь кошмарный сон.

– Но когда он закончится? Мария, я не знаю. У меня на спине монстр. Он впился в меня сзади, присосался к затылку. Убери его.

– Ты уже не спишь, Сандрик.

– Как долго это будет продолжаться? Это меня убьет? Просто я так тебя люблю, Мария, – бросил в отчаянии Сандрик и закрыл лицо рукой.

– Если бы ты знал, если бы ты только знал… Сандрик…

– Я так счастлив, но я не знаю, что с этим счастьем делать.

– Расскажи мне о чем-нибудь из своего детства.

– О чем?

– Ну, о чем-то особенном, что не можешь забыть.

– Однажды я выбежал из дома и потерялся, – начал Сандрик с долгими паузами. – Мне было лет пять. И я прошел полрайона. Тогда это был для меня целый новый мир. А потом меня нашли. Или так и не нашли? Я не знаю. Жизнь, кажется, закончилась. Расскажи что-нибудь ты.

Я прижала Сандрика к себе еще крепче и стала его качать, как ребенка. Мне теперь не хватало Сандрика каждый раз, даже когда мы были вместе.

– Ходит Морра по темному лесу, смотрит в желтые окна домов. Притаился за облаком месяц и примерз отворенный засов у калитки, оставленной настежь, на опушке, заснеженной сплошь. Морра слышит, как просится счастье в дом, который для счастья гож. Вдруг глухая тоска накатила, и сгустилась ночная смоль, а в окне содрогнулось светило: ждет Снусмумрика Муми-тролль. Ходит Морра по темному лесу, ищет Морра чужие следы. Притаился за облаком месяц в ожидании желтой звезды.

* * *

– Как это все началось?

– Началось что?

– Ну, – Сандрик защелкал пальцами, – то, что вы называете болезнью. Цеймер.

– Болезнь Альцгеймера. Сложно вот так взять и точно разграничить время до и после. Просто. однажды ты не нашел нужную комнату в квартире. Потом ты забыл время года. А потом ты не узнал меня. Минут пятнадцать не узнавал.

– Не может этого быть. Я не мог не узнать тебя.

– Я тогда тоже так решила. Было больно. Плакала. Из жалости к себе. Нельзя так себя жалеть, нельзя. А ты не понимал, что вообще потерял в этой квартире, осматривался по сторонам и потом вдруг заявил, что с тебя хватит, ты уходишь. Убежал в ванную и начал сдвигать штору, а потом перелезать в ванну, думая, что сейчас смоешься отсюда. Это, наверно, был единственный раз, когда я невольно улыбнулась, думая о твоей болезни.

– Знаешь, я устаю от одной мысли о том, что мне нужно что-то делать. Это и есть Цеймер? И как долго мы тут лежим?

– Минут десять, наверно. А сколько, ты думал?

– Даже не знаю, что сказать. Как ты считаешь, мне станет лучше?

– Конечно. Ты поправишься.

– Я видел сегодня кота. За окном. Он скреб раму, хотел войти.

– Тот, который скреб раму на прошлой неделе? И на позапрошлой неделе тоже? Да, ты рассказывал. – Я закрыла глаза, прижалась к Сандрику и съежилась. – Иногда мне тоже хочется видеть этого кота. Чтобы лучше тебя понимать.

– Ты когда-нибудь видела моего отца?

– Нет, Сандрик. Он ведь не в Германии. А я никогда не была в Грузии.

– Расскажи мне о нем. Я совсем ничего не помню. Кем он был?

– А маму помнишь? – спрашиваю.

– Ее зовут Инга. Она всегда такая грустная. И часто болеет. Знаешь, иногда мне кажется, что она скоро умрет.

– Сандрик, что это? – Я достаю из-под его рубашки золотой осколок, подвешенный на капроновой нити.

– Странно, – только и находит он что ответить.

– О чем ты думаешь, когда смотришь на него?

– Это какой-то предмет? Это, кажется, осколок крестика.

– Да, верно. О чем он тебе напоминает?

– Мне его сломали.

– А кто его тебе дарил?

– Мне его сломал один мудак.

– Но кто его тебе подарил?

– Я верующий? Христианин?

– Ты рассказывал, что тебе просто дорог сам подарок. Так кто его дарил?

– Ты.

– Это была не я, Сандрик.

– Дай подумать.

Я сжала пальцами кожу на внутренней стороне локтя и через пару секунд отпустила. Поначалу кожа побелела, а потом кровь прилила назад, накатывая волна за волной. Я сжала кожу снова, только уже заметно больнее. Боль ударила в голову. Мысли стерлись, сознание стало пустеть, а как только я снова отпустила кожу, оно вдруг заработало с большей силой.

– Хорошо. Кто тогда тебе его сломал? И почему?

– Я же говорю, дай подумать.

Берлин на исходе зимы

Я проснулась и вскочила. Комнату засасывало в темноту.

– Я больше ничего не жду, – пробормотал себе под нос Сандрик, сев на кровати. – А она без головы вокруг бегает. Когда наконец