Савватий распрямился, вставая на колени.
Никакой боли он уже не чувствовал. Ледяная вода будто бы заполнила его через раны, превращая в неуклюжую машину. Бултыхая жидкой стужей внутри себя, он добрался до ступеней, ведущих к изрубленной двери в подземный ход, и выполз наверх, насколько смог, — из воды по пояс. Он лёг на ступени так, чтобы видеть горн. Силы его кончились. Всё кончилось.
Но он ещё увидел, как последний огонёк в горне, прощально блеснув, растаял. Вслед за ним покорно угасли багровые очертания каземата. Борьба завершилась. Дверь на волю для демона была прочно закрыта — не вырвется.
Шуртан, вогульский бог железной горы Благодать, отныне и навеки был замурован в стенах башни. И теперь, после Савватия Лычагина, одинокого и упрямого мастера, лишь Акинфий Демидов знал, что Невьянская башня стала исполинским языческим идолом для всех горных заводов Каменного пояса. Однако Акинфий Демидов умел хранить свои тайны.
Башня тоже погасла — и вокруг неё вдруг воцарилась такая тьма, словно никакого света в мире никогда больше не появится.
Акинфий Никитич нёс Невьяну в свой дом на руках.
Он поднял её, пока она ещё была жива, и его поразило счастье, которым тихо светился её взгляд. Акинюшка держал её на руках — чего ещё ей желать? С этого мгновения она уже не разлучится с возлюбленным до самой смерти, и ничего лучше на земле быть не может, и ничуть неважно, что жизни в ней осталось только на семь ударов сердца.
Пошатываясь, Акинфий Никитич в кромешной тьме нёс Невьяну домой, и в душе его была бесконечная, теперь уже неизбывная печаль. Всё сказано и всё сделано. Вот тебе победа — твоё царство, вот тебе цена — твоя любовь.
А куранты Невьянской башни начали отбивать полночь.
Эпилог
— Не тяжко тебе каждый день на башню забираться? — спросил Акакий.
— С голодухи и патриарх кусок украдёт, — прокряхтел дед Кирша.
— Да уж не прибедняйся, Данилов, — засмеялся Лев.
Дед Кирша и правда прибеднялся. По указанию Прокофия Акинфиевича контора Невьянского завода выдавала ему пенсион, а дозорщиком на башне он служил по своему почину — лишь бы оставаться при заводском деле. Хотя и за эту лёгкую летнюю работу ему тоже платили, пусть и немного. Дед Кирша сидел на башне и следил, не горит ли что в Невьянске, не дымит ли дальний лесной пожар. Ежели тревога — бил в колокол.
— Высоко здесь, даже боязно, — заметил Акакий.
Они стояли на галдарее, разглядывая завод — кровли и трубы его фабрик, ржавые колошниковые шатры доменных печей, водоводы, длинную плотину, заросшую зелёной травой, длинный сливной мост. В жаркой синеве неба сияло июльское солнце. Искрился пруд; над ним, вереща, носились стрижи. По склону Лебяжьей горы скользила тень случайного облака. Невьянск был просторным и неоглядным — воистину город: улицы, площади, подворья, подворья, подворья, подворья… И всё равно не покидало ощущение тайги.
— В Гамбурге башня Святого Николая повыше будет, — сощурился Лев.
Прокофий Демидов сохранил свой вздорный нрав до преклонных лет. Старших сыновей Акакия и Льва он отправил в Германию, но не на учёбу, а так, обтереться — чтобы выглядели иностранцами. Помурыжив у немцев, Прокофий выдернул их обратно и тотчас отослал на свои заводы. Акакию было двадцать три года, Лёвке, недорослю, — всего восемнадцать.
Зачем нужно такое путешествие, Прокофий Акинфиевич и сам не ведал. Отцово наследие он хотел продать: к чёрту его. Подобно батюшке, все свои заводы Акинфий Никитич завещал младшенькому Никитушке, любимцу, обделив старших — Прошку и Гришку. Прокофий и Григорий ввязались в тяжбу; после долгих мытарств суд разделил «Ведомство Акинфия» на три примерно равные части. Прокофию досталась изначальная невьянская вотчина, Григорию — чусовская, Никите — тагильская. Но к заводам у Прокофия душа не лежала, и на Урале после смерти отца он не бывал ни разу. А сыновей погнал. И посоветовал найти Киршу Данилова, старого скомороха. Кирша много всего любопытного помнил. На дворе был 1763 год.
В Невьянске Акакий и Лев без труда отыскали деда Киршу, сторожа на башне, а тот был рад поболтать.
— Занятная басня про демона, дедушка, — похвалил Акакий.
— Да оно не басня! — тотчас возмутился старик. — Ей-богу, свидетели и ныне имеются! Сам вон Григорий Иваныч Махотин, к примеру!
Григорий Иваныч был главным приказчиком Невьянского завода.
— Спросим его, — согласился Лев.
— Не спросим, Лёвка, — возразил Акакий. — Махотина нету в Невьянске. Он сейчас новый Верх-Нейвинский завод налаживает.
— Местечко-то для него на Нейве-реке ещё Леонтий Степаныч Злобин определил, — ревниво вставил Кирша.
— Ну и ладно, — Лев пожал плечами. — Всё равно дед Акинфий для меня как царь Горох. Что соврут, тому и верю.
— У меня то же самое, — признался Акакий.
Акинфий Никитич умер в 1745 году, когда Акакию было пять лет, а Льву, младенцу, всего два месяца. Акинфий Никитич поехал из Тулы на уральские заводы, точнее поплыл на барке по рекам; под ветрами простыл и за Елабугой слёг. Уже не оправился. Сгорел в лихорадке. От устья речки Ик его повезли обратно в Тулу — хоронить в родовой усыпальнице.
— Значит, гора Благодать ему не досталась? — усмехнулся Лев.
— Не досталась, — кивнул Кирша. — Татищев там два завода затеял — Кушву и Туру. В тридцать седьмом году его из Екатеринбурха в Оренбурх попёрли. Опосля Благодатские заводы государыня Шомберу подарила. Ну, солома-то с огнём не улежала: Шомбер за недолго всё и разворовал. Его, понятно, за шкирку сцапали, да Бирон отпустил с миром. Благодать в казну вернули. Токо вот Акинфий Никитич её уже не хотел. Ему алтайское дело отдали, он туда вникал, а в наших краях что попроще строил.
Лев вытащил из кармана складную подзорную трубку, раздвинул её и принялся разглядывать завод, словно надеялся увидеть прошлое.
— Дядька-то наш Василий так полоумным и жил? — спросил Акакий.
— Почил он той же весной, — вздохнул Кирша. — У себя в Шайтанке.
— А чем дедовские приказчики закончили? — не отрываясь от трубы, полюбопытствовал Лев. — Который плотинный был — умер он на Благодати?
Кирша сощурился на солнце, будто в чём-то был виноват.
— Не, Левонтий-то Степаныч узловатого корня оказался. После Кушвы и Туры он ещё на Сылвенском и Юговском заводах плотины городил. Ни смерть, ни хворь его не брали. А прочим-то не шибко свезло.
— Это как? — заинтересовался Лев.
— Егорова Акинфий Никитич на Алтай законопатил, там Степан уж и обосновался. Не ведаю, когда помер. Его место в Невьянске Родя Набатов занял. Родивон-то Фёдорыч духом был могуч. Он ведь за отцом своим таки смотался в Тобольск, чудом каким-то выкрал сиромаха Филарета прямо из тамошнего кремля. Филарет под Тагилом обитель возглавил. А Набатова за раскольничество загребли. Объявили ересиархом. В Троице-Сергиевой лавре посадили в лютую тюрьму, стали терзать, чтобы от веры отрёкся, а он не отрёкся, принял кончину мученическую. Вот так…
Кирша мелко заморгал и поспешно вытер лицо.
— Зато Гаврила Семёнов сумел выкрутиться. Вину за «гарь» на Кокуе Татищев на него спихнул. Гаврилу в железо забили и в Тайную канцелярию увезли. Акинфий Никитич о нём хлопотал. Гаврила от раскола отказался, и его выпустили. Он пошёл до Выгорецкой обители, покаялся там старцам, и его сызнова в раскол приняли. Он притащился сюда, взял себе под руку скит на Таватуе, там и царил, пока не помер в пятидесятом году. Его на Таватуе святым почитают, на могилу его крестным ходом ходят. Чудеса, да и только!
Лев удовлетворился наблюдениями и протянул подзорную трубу Акакию. Акакий встал к ограде и тоже нацелил трубу на завод.
— А вогулич тот, Чумпин, деду нашему второго
