Дверь наконец развалилась пополам, и Онфим, пролезая в проём, вышиб кочергу; Савватий успел подобрать её и попятился. Онфим осторожно сошёл со ступеней и погрузился в воду выше колен. В правой руке он держал топор, в левой — нож. Савватий сжимал кочергу: хоть что-то против Онфима. Изуродованная рожа ключника давно одичала в слепоте, и грязная повязка на выжженных глазах пугала больше, чем взгляд: без глаз Онфим был как без души. Савватий не сомневался, что Онфим намерен зарубить его.
— Лычагин, отзовись! — глумливо окликнул слепой ключник.
Он раздувал ноздри, принюхиваясь, и ворочал башкой, вслушиваясь в шум воды: где раздастся плеск от движений Савватия? Слепота не мешала Онфиму быть опаснее, чем хищный и голодный зверь.
Савватий ненароком шевельнулся, и Онфим тотчас махнул топором — Савватий еле сумел увернуться. Кочергой он не достал бы Онфима так, чтобы сразу свалить — Онфим водил перед собой ножом, а на простой удар Онфим ответил бы смертельным. Убивать врага следовало без колебаний; на это требовались решимость и навык, а Савватий был не готов.
— Ты знаешь, что Демидов тут демона держит? — спросил он у Онфима.
Он надеялся, что ключник ещё не растратил всю свою совесть.
— А мне хоть Сатану! — прохрипел Онфим и снова махнул топором — теперь уже на голос, однако Савватий не подставился и отскочил.
— Демидов демону людей жертвует!
Онфим сделал другой бросок, и опять мимо.
Савватий быстро посмотрел на горн. Вода затопила плоскость лещади, а посерёдке сохранялась круглая, как блюдо, дыра с кипящими краями, и в ней бешено скакал родовой пламень. Он отталкивал воду от себя.
Когда-то он был обычным огнём в обычном горне, но в плавильный тигель попали обломки идола, а в огонь — кровь человека, и горн отрыгнул демона, а огонь превратился в родовой пламень. С тех пор как демон был без идола, родовой пламень горел, не угасая, и всё же не мог покинуть своё изначальное место. А сейчас он боролся изо всех сил, и демон тоже боролся.
— Ты же мастер был, Онфим! Тебя за труды уважали! — сказал Савватий. — Что же ты Демидову стал служить, а не заводу?
Онфим, рыча, метнулся на него всем телом, и Савватий в туче брызг шарахнулся в сторону, обрушив кочергу на руку Онфима. Топор отлетел и бултыхнулся, но слепой ключник уловил разворот Савватия и воткнул нож ему в бок. Савватия точно подсекло пополам, и Онфим успел ударить его ещё раз — уже в живот. Савватий с плеском рухнул в воду, выронив кочергу.
Онфим не стал добивать его или искать под водой потерянный топор — некогда: было дело поважнее. Онфим ринулся к жёлобу, чтобы поскорее выдернуть пробку, засаженную Савватием в горло водотока, и освободить речке прежний выход из каземата.
В это же время и Невьяна добралась до часовой каморы. Башня источала горячий свет, и Невьяне казалось, что всё правильно, всё как надо, судьба ей помогает и остаётся только завершить свой порыв победой. Куранты мерно щёлкали, в них что-то подрагивало. Дверь на галдарею была распахнута, словно приглашала к торжеству. В проёме непроглядно чернела зимняя ночь.
Невьяна взяла скамейку — Савватий тоже её брал, когда переводил часы, — и шагнула через порог на балкон. От волнения она не почувствовала холода, и высоты тоже не ощущала: свет от башни заслепил для неё весь мир. Проваливаясь в багровый сугроб, Невьяна двинулась к близкому углу восьмерика. Багровая чугунная решётка ограждала её от жуткой пустоты, и Невьяна не боялась сорваться вниз. Уклон галдареи как бы сам увлекал её за изгиб стены — туда, где находилась бланциферная доска.
Люди, что высыпали на Господский двор, увидели, что на башне, на балкончике, появилась маленькая человеческая фигурка, тёмная на ярком. Акинфий Никитич тоже увидел её и сразу узнал: Невьяна!..
Она тащила в руках что-то непонятное и неудобное; остановившись под бланциферной доской, она склонилась, пристраивая свою ношу, а потом распрямилась — и оказалась выше ростом, вровень с осью курантов, на которую были насажены латунные стрелки. Малая стрелка указывала вверх, на небеса, а большая — вниз, на землю. Половина двенадцатого… Невьяна взялась рукой за большую стрелку и медленно-медленно, с натугой двинула её дальше привычным оборотом: седьмой час, восьмой час, девятый…
А башня вдруг запылала сильнее. На той стороне, что зависла в уклоне, багрянец раскалился до пронзительно алого цвета, опаляющего глаза, и этот цвет со столпа перетёк на нижний восьмерик — на ярус курантов, на средний — ярус колоколов, на верхний — дозорную вышку… И Акинфий Никитич безмолвно смотрел на чудовищное напряжение демона, который вселился в башню, впился изнутри в каждый её кирпич, воплотился в неё во всём её объёме и сейчас толкает неподвижную и громаду, чтобы исправить перекос.
И башня не выдержала. В чёрной высоте раздался тихий мученический хруст. Башня словно бы надломилась. Роняя искры, острый шпиль и верхний восьмерик дозорной вышки чуть отогнулись в сторону, обратную уклону. Потом точно так же отогнулся средний восьмерик с ярусом звона — там охнули колокола. Потом отогнулся нижний четверик с ярусом курантов. Башня — точнее верхняя её часть из трёх восьмериков — искривилась угловатой дугой в три колена. С балконов и арок с шорохом хлынули по стенам песчаные ручьи — раздавленный в прах раствор кирпичной кладки.
А Невьяна не успела довести большую стрелку часов. Не дотянулась до полночи. От мощного толчка ожившей башни она отпрянула и на мгновение застыла в невесомости. Она не поверила, что башня сбросила её с себя, точно взбрыкнувшая лошадь. Нет, не может быть!.. Она всё успела! Она победила! Вон как празднично сияют ярусы над головой!.. Нет, не ужас пронзил её от головы до пят — это оглушающе загрохотали куранты, словно чёрная тишина развалилась на чугунные шары и кубы, а башня, ликуя, устремилась к тучам, вырастая над ней, над Невьяной, исполинским торжествующим столпом…
Акинфий Никитич увидел, как Невьяна сорвалась с галдареи, с ограды, и полетела вниз, как птица, которую метко подстрелили в небе. Акинфий Никитич смотрел, а Невьяна падала — падала невыносимо долго, целый час, целый день, целый год, нет, тысячу лет! — и упала на утоптанную площадку возле подножия башни. И тотчас над ней взметнулось облако снежной пыли.
…Ледяная подземная вода вернула Савватия Лычагина в сознание: он оттолкнулся руками от кирпичного пола и вынырнул. Бок и живот раздирало болью, словно в теле прорастал корнями какой-то жгучий чертополох, а руки и ноги скрючило от стужи. Но зато всё теперь было понятно, и надежда выжить больше не мешала, не путала мысли. Стены подвала по-прежнему источали тусклый багровый свет — значит, родовой пламень ещё горел.
Онфим возился у жёлоба подземной речки. Навалившись на край лотка, он нашарил разбухший тряпичный ком в арке водовода и с трудом поволок его наружу, чтобы дать речке выход. Он ничего не слышал сквозь плеск.
Савватий сзади рванул ключника на себя, оттаскивая от жёлоба. Онфим встряхнул плечами, сбрасывая противника, и попытался развернуться. Не удержавшись на ногах, оба они рухнули, и вода над ними схлопнулась.
Похоже, Онфим не успел глотнуть воздуха. Всей своей слабой тяжестью Савватий придавил ключника под водой спиной к полу, встал коленом ему на живот и вцепился в горло. Рукастый, ловкий и жилистый Онфим, разевая рот, заколотился, но Савватий держал его, стиснув зубы. Онфим начал жутко извиваться, как в припадке, его пробило судорогой. Савватий подался вверх, вдохнул и опять ушёл под воду, снова придавив Онфима ко дну.
А там, в воде, расплывался последний блёклый свет. Родовой пламень в затопленном горне ещё не умер: он сопротивлялся, сжимаясь, и вокруг него всё кипело, клокотало, бурлило, вздувалось пузырями пара. Могучий демон не сдавался, он хотел жить даже вопреки своей природе. Но вода прибывала, поднявшись в горне уже над колосниковой решёткой, и душила огонь, зыбко размывала, стирала его с лещади.
У Онфима соскочила повязка, и он сквозь воду вперился
