– Ой, господи, как вы непохожи на свое отражение! Все похожи, а вы – нет. Я ваше отражение увидела, думаю: что за человек сидит такой? Смотрю – нормальная женщина.

Вокруг меня, навстречу, да и в том же самом направлении двигались клокочущие потоки жителей этого вероломного мира. Хотелось крикнуть им: "Вставайте, павшие духом! Во мгле отчаяния восстаньте ото сна, пробудитесь!.." И запеть пифийские песни. Так велико во мне было исступленное желание ясности.

Вдруг я увидела художника Колю. Он шагал широкими верблюжьими шагами, в летчицкой куртке, закинув лицо вверх, кусок рубахи голубой торчал из расстегнутой ширинки. Лацкан летчицкой куртки весь в значках – "Аэрофлот" и "Кавказ". Казалось, он тоже не знал, как и я, что ему делать, как быть – одному среди множества людей.

Он заметил меня, поманил легким движением руки, наклонился и прошептал в самое ухо:

– Найди удаленное тихое место, останься там, питай только одну надежду – высохнуть вместе с горными травами и деревьями…

Он был совершенно пьян.

– Вообще я не суеверный, – снова заговорил Коля, – в приметы не верю, но как увижу птицу во сне, обязательно какая-нибудь неприятность. Вот сегодня под утро увидел глухаря.

– Коля, – я стала звать его, – Коля!..

Но он не слышал меня.

– Ловишь себя на том, – произнес он вдруг очень громко, – что независим, свободен наконец, свободен! Эта эпитафия греет душу. У меня два окна в комнате, квартира торцевая. И столько света – что если между окнами поставить мольберт – ну прямо пиши и пиши. У меня тьма, тьма-тьмущая замыслов. Я для всех полная загадка, – и он улыбнулся от счастья и тоски.

Видно было, что с ним произошла какая-то нервная контузия.

– Вы гений, Коля, – говорю. – Как вы нарисовали иллюстрации к моей книге! Как будто всё сами видели и знали!

Это было каким-то чудом услышано.

– А вы знаете, что ваши иллюстрации погрызли собаки? – он достал картинку, и у нее действительно был отгрызен угол. – Елена Фёдоровна прикармливает бездомных собак по всей округе. Так вот это, – сказал он, гневно потрясая в воздухе картинкой, – всё, что осталось.

– Я порвал с издательством, – воскликнул Коля. – Там пошла чертовщина – кто эмигрировал в Нью-Йорк, кто скрывается от налогов, какие-то козни, заговоры, интриги… А мне-то что до всего до этого? Я вообще, когда рисую, имею в виду не издателя, а Создателя.

– В детстве, бывало, я никому этого не рассказывал, – с пылающими глазами он произнес на прощание, – просыпаешься – и весь дрожишь хрен знает от чего. А сейчас я это забыл!

Он отдал мне картинку и пошел – в своих штанах без единой пуговицы, такой независимый, с сумкой через плечо.

Блаженные, сумасшедшие, цыгане с медведями приплясывали на улицах.

Одна только встретилась статичная женщина кавказской национальности, застывшая в тусклом переходе на "Павелецкой" – в одной руке у нее был зажженный фонарик, а в другой она держала картонку с надписью "ФАНАР".

Герои старались обозначить себя, как в пьесах Беккета. По вагонам шагал седой всклокоченный старик с табличкой на шее: "Я – сирота". У вокзала стоял человек в рубище, похожий на разорившегося короля Лира, "Мне – 99 лет" – гласило объявление у него на груди.

Какой-то пьяный выпрашивал деньги.

– Подайте, – он говорил, – в честь праздника осеннего равноденствия!..

Главное, все лица знакомые! Мне показалось, я схожу с ума. Иду в метро, по улице, в автобусе – одни знакомые! Тут не осталось незнакомого лица!..

Наверное, и правда теперь уже не время для страха, как говорил Тот, кто пришел за Богородицей, когда настала пора, – …а время для любви.

Да и не стоит терять из виду совершенство Вселенной…

Возвращаюсь домой – звонит мама, приехал из Саратова ее бывший муж Роман Байкалов.

– У меня мужья такие смешные, – говорит она, – и бывший, и нынешний! Я им рассказываю что-нибудь, а у них, у обоих, глаза слипаются! Я им: "Ну, ложитесь, спите!" А они: "Нет, мы чай пойдем пить!" Умора!

– Ты меня, Маруся, не знаешь и не ценишь, – серьезно сказал мне однажды Байкалов. – Я раньше был очень здоровый, огромного роста, голубоглазый, с пшеничными усами. Она всё выдумывает, твоя мамаша, что вышла за меня по оплошности.

А в этот раз приехал – в военном кителе, штаны галифе с лампасами, как всегда, а на груди – голые металлические станки от орденов.

– А где пластмассовые планки? – спросила мама.

– Я приложил к груди горячий хлеб, – ответил Байкалов, – и они оплавились.

Так вот этот наш Байкалов написал книгу под названием "Бои и сражения Наполеона", которая вышла в солидном военном саратовском издательстве. Она огромная, тяжеленная, Байкалов ее сорок лет писал, десять – издавал, а теперь привез в Москву дарить двоим своим лучшим друзьям. Но оказалось, что один ослеп, а другого давно нету на белом свете.

Как же можно откладывать всё в такой долгий ящик?

Нет, понятно, человек царит в преходящем. Его слава эфемерна. Если хотя бы попробовать осмыслить это, вся наша суета исчезнет, уступив место полному благородства безразличию.

Несколько лет, черт побери, я прожила в ожидании какого-то упоительного сообщения. Кажется, достаточно, чтобы погасить всякую надежду.

– Да! – сказал Юрик, тщательно обследовав погрызенную картинку. – Это следы собачьих зубов и слюней. К тому же она перемазана с двух сторон в помёте какой-то крупной птицы. Мое терпение иссякло. Звони Елене и говори, что ты расторгаешь с ней договоренность!

Я стала звонить, я звонила на протяжении получаса, собравшись с духом, набравшись смелости, будучи на сильном взводе, решившись перейти Рубикон и сжечь корабли. Всё время было занято. В конце концов обнаружилось, что я набираю свой собственный номер.

Тогда мы с Юриком поджарили яичницу, съели по бутерброду с сыром. И вот я, увы, уже не с тем запалом набрала ее номер.

Она взяла трубку.

– Ало?

Я почему-то не сразу откликнулась.

– Ало!..

– Елена Федоровна? Это Маруся.

– Ну здравствуй, Маруся, – сказала она своим голосом ночным.

Как странно, что мир катится в тартарары, в тумане предвечного хаоса рушатся цивилизации, а голос человека остается неизменным.

– Звоню вам сказать, что расторгаю нашу договоренность, считаю себя свободной и прошу вас отдать мне рукопись.

– Я что, тебе мало заплатила? – спросила Елена, помолчав.

– Без денег, конечно, не проживешь, – говорю, – но не для этого я написала свою книжку.

– Тогда тебе придется вернуть гонорар.