Парень упал на колени, сложился в комок, панически закрывая голову ладонями и локтями. Володька же с размаху лупил ботинками, пытаясь попасть через сомкнутые локти непременно в лицо.

«Ну и сволочь Володька, — мелькнуло у Петра в его тошнотворных эмоциях. — Но справедливость ему отдать надо: за меня он бился бы с десятерыми. В этом плане мне с Володькой повезло. Надежный тыл».

Парень уже лежал на земле бесчувственный, а Володька все еще лягал его ногами с точным замахом куда поуязвимее.

— Хватит. — сказал Петр. — Убьешь ведь, скотина, Володька остановился. Осмотрел свою недвижимую жертву. Констатировал:

— Сваливать надо, Петя.

Они подошли к совершенно пустому шоссе. Подождали в надежде на что-нибудь, едущее в город.

Им повезло — через пару минут они увидели приближающийся заленый огонек такси.

Володька поднял руку. Шофер сбавил ход. Остановился возле них. Володька открыл дверцу, полез в машину. Петр оглянулся на лежащего неподвижно и скрюченно парня. Шофер посмотрел вслед за ним туда же, сказал недовольно:

— Друга-то приберите куда-нибудь.

Володька посмотрел на Петра жалобными глазами:

— Куда бы его, Петь?

Они отправились вдвоем к парню и, подымая безжизненное и от этого очень тяжелое окровавленное тело, Петр содрогнулся и еще раз подумал: «Все-таки сволочь, этот Володька».

Вслух он сказал:

— Давай в канаву.

Они отнесли парня к придорожной канаве и положили на дно. Так тело не бросалось в глаза с дороги.

Вылезая из канавы, Володька спросил страшным шепотом:

— Думаешь убили?

Петр огрызнулся:

— Не знаю. Вали в машину поскорее.

Они забрались на заднее сиденье. Петр сказал шоферу:

— В центр. — и подумал: «В центре легче замести следы на случай, если дело плохо».

Отражение

Я предан изысканной пытки

Бессмысленный чувствовать страх,

Подобно тоскующей скрипке

В чужих неумелых руках

И проклят швейцаром — пустое,

Швейцары не знают латынь.

Роальд Мандельштам. «Катилина»

В сини луж плавился жар солнца, дежурили двойники облаков. В ряби каналов дрожали туши дворцов. Деревья вырастали ветками из дна и тянулись танцующими стволами наружу. С отвесных набережных, раскачиваясь как на сквозняке, свисали разноцветные гобелены зданий, и в узких коридорах между ними пробирались важные катера и лодки.

Плоская тарелка города, разбитая на сотню осколков-островов, плавала в пятипалом устье холодной Невы, обросшая отражениями, как днища забытых кораблей обрастают змеистыми водорослями, заплесневелыми раковинами и Бог знает какой еще фантастикой.

Ночами светлыми без ветра вода в каналах застывала в неподвижных аквариумах от моста до моста, и отражения вмерзали в стенки аквариумов неподвижным каменным сном города, или кошмаром его, где мосты выгибали спины в воду мягкими котами, ночные черные соборы свисали распятые крестами вниз, колокольни накалывали на шпили запутавшиеся в иле и водорослях облака, луковицы церквей без крестов плакали водяными струями.

Утром воскресший пульс города будил каналы, ветер выметал со дна рек и каналов облака, ломая отвесы спящих отражений дворцов и зданий и, очнувшись, они медленно колыхались забытыми в воде простынями.

Проходящий мимо катер волочил их на угольнике пенного следа. Они возвращались на место, воскреснув из осколков мелкой ряби, отстаивая себя от ветра, катеров, ритма и гула машин и прочей городской напасти.

ВЕСНА

Это началось весной. Той опасной для людей воображения весной, когда город, залитый талой водой, обретает отражение во весь рост. Уже не обрывками и фрагментами, как в карманных зеркальцах луж после больших дождей, а в едином безупречно-ясном зерцале.

Два города вырастают друг из друга вверх и вниз от ватерлинии залитого водой асфальта. Дворцы, дома вибрируют на фундаменте неверных отражений, в беге разрезающие воду машины волокут приросших к ним двойников, как улитка раковину. Соборы обретают достоинство на фундаментах собственных антиподов в затопленном асфальте. Те самые соборы, в глубине островов, что прежде имели шанс полюбоваться собой лишь в луженосный период больших дождей. Застывшая вокруг них ртуть ледяных затопленных садов вплавила в себя черные руки растопыривших пальцы деревьев. Все живет двойной жизнью, вверх и вниз от залитого водой асфальта, в плюсе и в минусе, в себе и в антисебе. Все отражает и отражается, спешит наглядеться. Город умывается и тщеславно охорашивается светским денди, собравшимся на бал лета.

ВОСКРЕСНЫЙ ДЕНЬ ЕВГЕНИЯ

В воскресенье, в солнечное но ветреное утро, Евгений вышел на канал и пошел вдоль него против мягкого ветра.

Прежде всего он он направился к той части канала, что, крытая мостом, протекала под главным проспектом города, именуемым Невским.

Евгений нашел позицию на мосту, у каменной тумбы ограды, облокотился о чугун перил, направив внимание вниз, на тинистую воду старого канала.

Здесь, среди ила и желтой с коричневым мути обитал собор. Капителями коринфских колонн уперся он в дно канала. Так и балансировал он на них… В желтой подвижности глубины, в четырехугольнике меж двух мостов, так и жил там.

Желтым шпилем купола он воткнулся в ил и песок, на коем затхлая вода существовала в межмостовом аквариуме. Каменные цветки капителей держали на себе вес двенадцатигранных колонн. И никому из свешивающих голову с чугунных решеток набережной, дабы получить копию ее в зеленой извилистости прямоугольного зеркала внизу, не приходило в голову заметить и пожалеть старика-гиганта, балансирующего на острие золотого шпиля в пряной заброшенности городского протока.

В воскресенье был день проверки отражений для Евгения. Евгений, можно сказать, проверял отражения. Некий инвентаризационный учет вел Евгений отражениям с тех пор, как постигла Евгения однажды неожиданная и незабываемая для него утрата.

Все дело в том, что следующее случилось с Евгением незадолго до той весны.

Жила на канале балерина-церковь. Балериной ее воспринимал Евгений в силу того, что не воспринимал вещи в их надводном ритме, хотя и ощущал трепет и волнение от близости надводного предмета линейного и красочного обаяния, а судил о подобии и облике его по тому, как проявлял он себя в окружении корифеев старины, улегшихся на днища каналов. Любили ли его, этот предмет, там, принимали ли, чужак или свой, вот что говорило Евгению соседство аквариумного общества, что от моста до моста, о том предмете. Забирало оно его в свой пульс, или отвергало и выталкивало.

Был секрет в небольшой церкви для Евгения. Не только она скользила в воде мягко и плавно с грацией балерины на сцене, но все объемы и очертания ее были столь деликатны, столь тонки были талии башенок, так умопомрачительно грациозны плачущие без крестов луковки,