Я бросила Бонни теннисный мячик, и она пустилась вдогонку. Ветер задирал наши легкие хлопчатобумажные юбчонки, приходилось придерживать ради приличия, хоть мне и нравилось, как вздымается юбка под порывами ветра. Я сорвала веточку фенхеля, растерла в пальцах, втянула терпкий анисовый запах, а далеко внизу волны разбивались о скалы.

— Даже Мелиссе и той не довелось вот так прокатиться, — заметила Эми.

— Это потому что мне нездоровилось, вот и все.

— Нет. Ты у нее теперь в любимчиках.

— Да ну, глупости.

Но Эми все это время присматривалась, подсчитывала.

— В среду она тебя попросила вымыть доску, а утреннюю молитву ты уже два раза читала.

Бонни уронила к моим ногам теннисный мяч, ткнулась носом мне в туфлю и подняла взгляд в ожидании.

— Я вообще об этом не думала, — отозвалась я. И соврала.

— Ты что, слепая? — сказала Эми.

Бонни подтолкнула ко мне носом мяч, и я, размахнувшись, кинула его подальше. Я метила вдоль тропы, но подул ветер и мяч отлетел в сторону скал, подпрыгнул раз-другой и исчез под обрывом. Бонни бросилась вдогонку, приминая лапами траву, и я услышала крик Эми: “Нельзя, Бонни, нельзя!” — а сама застыла столбом. В вышине разом загомонили чайки, словно предчувствуя что-то ужасное, неотвратимое. Бонни неслась прямиком к обрыву, и я зажмурилась, чайки кружили над нами и кричали, и все из-за меня, из-за моей глупости, и что мы скажем дома? Эми меня возненавидит, навсегда, и ничего уже не поправишь — и тут я услышала всхлипы Эми: “Умница. Хорошая девочка”, открыла глаза, а она сидит, зарывшись лицом в собачью шею. Конечно же, Бонни не сиганула вниз, не разбилась насмерть, ее остановил слепой инстинкт. И пусть родители всегда запрещали мне сходить с тропы, я бросилась к Эми и Бонни, и мы втроем, припав к земле, смотрели, как с обрыва сорвался камень и полетел навстречу ждавшей его воде.

Мне до сих пор иногда это снится.

Всю дорогу до дома Эми со мной не разговаривала. Взяв Бонни на поводок, она рванула вперед, и я еле за ней поспевала.

— Я не нарочно, — уверяла я. — Эми! Я бы в жизни так не сделала нарочно! Знаешь ведь, как я люблю Бонни! Она для меня все равно что моя собака. Мне папа не разрешает никого заводить, потому что я слишком сильно привязываюсь. Эми! Эми!

Но она будто не слышала. Шла и шла, сурово сжав губы.

— Прости меня, прости, — лепетала я горячечно. — Можешь хотя бы на меня посмотреть? Хочешь, забирай себе мой пенал с мишками. Ты же всегда о таком мечтала. Ну пожалуйста, Эми!

Если Бонни останавливалась что-то понюхать, Эми дергала за поводок. В тот день я должна была у нее ночевать: а вдруг она весь вечер не будет со мной разговаривать? Что подумают ее родители?

На углу ее улицы меня осенило. Эми все шла, не сбавляя шага, но я схватила ее за руку, и когда она попыталась вырваться, я сказала:

— Кое-что еще про машину миссис Прайс.

Эми остановилась, глянула на меня искоса:

— Что?

— Там под магнитолой встроенная зажигалка.

— Подумаешь! — фыркнула Эми. — У папы в машине такая же.

— Ну да, — кивнула я. — Но спорим, он тебе курить не разрешает.

— Что?

— Она просила никому не рассказывать.

— Что не рассказывать?

Бонни поскуливала, тычась Эми в ногу, просила мячик, а никакого мячика уже не было.

— Когда она подкрасилась розовой помадой, — сказала я, — она зажгла сигарету. Ну, знаешь, ментоловую. — Я сочиняла на ходу, но сама верила — миссис Прайс не станет курить что попало. — А потом предложила и мне покурить. — И это тоже казалось правдой.

— Враки! — воскликнула Эми, но я поняла, что теперь она у меня на крючке.

— Она мне дала сигарету, я затянулась и выпустила дым, как в кино. — Я сложила губы трубочкой. — На вкус отдавало мятой. Она была в помаде, но это ничего. Я стряхнула в окно пепел и вернула сигарету, а миссис Прайс велела: никому не говори. Так что и ты никому не говори, ладно?

— Ладно, — ответила Эми. — Хорошо. Не скажу.

К нашему приходу миссис Фан приготовила мое любимое блюдо, курицу в кисло-сладком соусе с жасминовым рисом, и подала в тарелках с синими драконами. По краям тарелок был узор — снежинки и звездочки из прозрачных точек. Миссис Фан говорила: многие думают, что в фарфор вделаны рисинки, а на самом деле это дырочки, заполненные глазурью, и если тарелку поднести к окну, то они просвечивают. Тарелки эти она берегла для самых дорогих гостей.

Миссис Фан попросила меня прочесть молитву, и мы взялись за руки, по-семейному. По словам Эми, католиками они стали лишь ради того, чтобы не выделяться и чтобы ее с братишкой Дэвидом приняли в школу Святого Михаила, однако в церкви они прижились — знали все слова мессы, от начала до конца, и отец Линч их ставил в пример: вот как Божия любовь простирается на людей иной веры. В гостиной у них так и остался алтарь, где они хранили фотографии умерших предков и воскуряли благовония перед статуэтками китайских богов, — особенно мне полюбилась богиня милосердия в сверкающих белоснежных одеждах и в белом венце. Но был у них и столик с фигурками Иисуса и Девы Марии, пластмассовыми, но как будто из сахарной глазури, а на стене — фотография Папы Римского в полный рост, с засохшей веточкой кипариса с прошлогоднего Вербного воскресенья, заткнутой за уголок, и рядом сосуд со святой водой из церковной лавки.

Миссис Фан сказала:

— Ешьте, а то остынет. — И мистер Фан, Эми и Дэвид, взяв палочки, принялись за еду.

Возле моей тарелки тоже лежали палочки. Я пыталась зажать их в пальцах, но они выскальзывали, падали, как при игре в микадо[2]. Наконец я подхватила-таки кусочек курицы, но тут же уронила на колени.

— Забыла вилку тебе положить! — спохватилась миссис Фан, увидев, как я мучаюсь. — Ты ж так не наешься, истаешь от голода! Эми, дай, пожалуйста, Джастине вилку.

— Не пойму, что тут сложного, — удивилась Эми. — Дэвид ест палочками с трех лет.

— Не обижай гостью, — одернула ее мать.

— Миссис Прайс умеет есть палочками, — не унималась Эми. — Она нам показывала, двумя карандашами.

— Она чего только не знает, — заметила я. — Наверное, за границей жила.

— Подумаешь, мама за границей родилась, — ответила Эми. — Папа ее из Гонконга привез.

— Все миссис Прайс да миссис Прайс, — сказала мать Эми. — В последнее время только про нее и слышу.

Бонни, лежа в корзинке, следила за мной большими темными глазами. Эми долго упрашивала родителей завести собаку, и наконец, в день рождения, ее повели в Общество защиты животных, чтобы выбрать щенка. “Я ей жизнь спасла, — не раз говорила мне Эми. — Она меня всегда будет любить”.

За ужином мистер Фан расспрашивал меня об отцовской лавке. Супруги Фан тоже держали лавку — “Фрукты-овощи” на Хай-стрит, где высились пирамиды яблок, апельсинов, грейпфрутов, а морковка и пастернак были сложены причудливыми зигзагами. Продавалась там и экзотика вроде кумквата и карамболы, но спросом не пользовалась, даже на распродажах, когда приходило время сбыть все это с рук. На дальней полке пылился заморский товар: бадьян, соевый и устричный соусы, креветочные чипсы, кунжутное масло, чай с настоящими бутонами жасмина — сухими белесыми катышками. Там висели таблички