Кэтрин Чиджи. Птенчик
Посвящается моей сестре Хелен, которая помнит
2014
Глава 1
Знаю, что это миссис Прайс, — но в то же время нет, не может быть, и эта мысль не дает мне покоя. То ли зрение меня обманывает, то ли освещение, то ли память. Для начала: на вид ей чуть за тридцать, слишком молода... кроме всего прочего. И все-таки... те же светлые волнистые волосы, красиво очерченные скулы, даже голос похож.
— Давайте вас усадим, мистер Крив. — Она ведет отца к глубокому мягкому креслу с откидной спинкой. Отец только что из душа, и лицо у него свежее, розовое, щеки гладко выбриты. Чувствую запах одеколона “Олд спайс”. До кресла всего несколько шагов; отец ковыляет, тяжело опираясь на ее руку. С виду не скажешь, что она такая сильная. — После душа сразу другим человеком себя почувствуете. — Она останавливает его у кресла. — Чистый, красивый, как и полагается к приходу гостей.
— Я его дочь, — поясняю, — Джастина. — И машинально протягиваю руку, не подумав, что пожать она не сможет, потому что поддерживает отца.
— Наслышана о вас. — Она улыбается, в уголках карих глаз добрые морщинки-лучики. Та самая улыбка из прошлого, те же глаза.
Моя двенадцатилетняя дочь Эмма, сидя на кровати, отколупывает с ногтей конфетно-розовый лак. Отец задерживает на ней взгляд:
— Форму повесила?
— Да, как обычно. — Эмма говорит правду, одежда у нее всегда в порядке.
Отец указывает на Эмму дрожащей рукой.
— Это моя дочь Джастина, — обращается он к сиделке. — Врет и не краснеет. Если к ней в комнату зайти, наверняка форма валяется. Мы ей без конца напоминаем.
Эмма лишь улыбается.
— Я тебе коржиков напекла. — Она ставит судок на столик у кровати. — Имбирных, твоих любимых. — Сколько в ней доброты — совсем как у ее отца.
— А теперь, мистер Крив, нащупайте кресло пальцами ног, — говорит сиделка. — Держитесь за подлокотники... вот так... и садитесь. Замечательно.
Сижу рядом с Эммой на кровати и смотрю, а в горле ком от всегдашнего чувства вины — но я же не могу сама за ним ухаживать. Не могу его причесывать, стричь ему ногти, одевать его и раздевать. Не могу его мыть. А главное, в плохие дни не могу без конца объяснять, что в лавку ему возвращаться не надо, что никто его не грабил, что Эмма не его дочь, а я не его жена, воскресшая из мертвых. Все согласны, что лучше места для него не найти.
— Красавец. — Сиделка заправляет ему воротник рубашки под шерстяную кофту — на самом деле чужую, в прачечной вечно путают одежду. — Хоть сейчас на гулянку, — улыбается она, — безобразничать.
— Как знать, — отвечает отец. — Может, как стемнеет, улизну.
Сиделка смеется:
— Ах вы шалун! Небось в казино? По клубам, девчонок снимать? За ним глаз да глаз нужен, Джастина!
— Ладно, — обещаю, — присмотрю за ним.
Сиделка, кивнув, гладит меня по руке.
— Повезло ему с вами.
Не могу отвести от нее взгляда. Конечно, отец замечает. Конечно, на самом деле он помнит. “Соня”, — гласит значок на ее элегантной форменной блузе с цветами, вовсе не похожей на медицинскую одежду. В этом заведении гордятся индивидуальным подходом — пусть, мол, обитатели чувствуют себя как дома. Тем, кто живет в коттеджах, даже разрешено держать кошку или птичку — при условии, что их взяли из дома. Нового питомца после смерти прежнего завести нельзя — да и живет отец не в коттедже, а в улучшенном номере.
— Не буду вам мешать, — говорит Соня.
Хочется с ней побеседовать, спросить, знала ли она миссис Прайс, — но что я ей скажу? Как объясню, что случилось? Притом что у меня было тридцать лет, чтобы все обдумать, разложить по полочкам. Все равно эта история всегда у меня внутри — черная тяжесть давит на сердце, не дает дышать.
— Не забудьте, в три часа в большом зале игра “Любопытные вопросы”, — напоминает Соня. — Вам предстоит защищать свой титул.
— Это да, — отвечает отец.
И она уходит.
— Новенькая, — говорю я.
— Дольше пары месяцев ни одна не продержалась, — отвечает отец. — Зарплата у них не позавидуешь.
— Никого она тебе не напоминает?
— Кого?
— Неужели не видишь?
— Кого? — спрашивает Эмма.
— Не понимаю, о чем ты. — Отец, взяв газету, показывает раздел “Недвижимость” — я в поисках нового дома. — Кирпич. — Он тычет пальцем в объявление, обведенное в кружок. — Красивый, прочный. На века.
Итак, сегодня у него хороший день, а из хорошего дня надо извлечь все, что можно, — задержаться подольше в номере или прогуляться с отцом по парку, а парк здесь дивный: скамейки в тени дубов и кленов, роскошные клумбы с розами. Садовники вежливо кивают, а сами что-то подстригают, подравнивают, обихаживают.
Но мне снова двенадцать.
1984
Глава 2
Под вечер я лежала на животе, запустив пальцы в густую выжженную траву, которая росла вдоль забора. Ближе к земле, там, куда не попадали солнечные лучи, стебли белели, словно обглоданные кости. Сновали мокрицы в членистых доспехах, из-под сухого листа выползла сороконожка в поисках нового крова. Я снова бережно укрыла ее листом. Отсюда, из нашего сада на склоне холма, моря не видно, зато чувствуется его запах. Здесь растут пышными куртинами каллы и гортензии, с яблони сыплется мелкая кислая падалица, и никто не спрашивает, как я справляюсь с горем. Трогаю пальцем пустую раковину улитки, дую на нее, и она откатывается в сторону. В чисто прибранном доме, за плотно задернутыми шторами отец сейчас уныло тянет виски под унылые пластинки. Солнце еще жарит по-летнему, припекает шею и плечи, и пора бы уже вернуться в дом, приготовить отцу ужин, пока он сидит в полутемной гостиной и бормочет: “Бет, Бет, Бет”. Принести ему говяжьей солонины с капелькой горчицы, как он любит, и картошки в мундире, и мороженого с персиками, с лужицей сиропа на дне тарелки. И пусть он называет меня умницей и говорит, как ему со мной повезло. А потом отдраить до блеска раковину на кухне, вычистить краны, в которых отражается мое лицо, искаженное, словно в кривом зеркале, выгладить кухонные полотенца с птицами, дворцами, географическими картами и, сложив их квадратиками, убрать на полку — но это не сейчас. А пока что можно еще полежать в траве, среди пустых раковин, прошлогодних листьев и безудержного стрекота цикад. Трава сухая, невесомая.
В виске стрельнуло. Я приподнялась, села на пятки, стараясь не потерять равновесие. Все хорошо, хорошо. Наверное, солнце всему виной? Голова гудит, во рту привкус жженого сахара... нет, ни при чем тут солнце, это организм в очередной раз готов меня подвести. Выходит, я не переросла? И от таблеток никакой пользы? Глянула на свои руки — как чужие, и сад тоже чужой, и каллы парят надо мной желтоклювыми птицами, и небо в дымке, точно затянуто пленкой, и мамин голос, пусть быть того не может: Я дома. И вот он, приступ, обрушился на меня сквозь нагретый воздух, пригвоздил к земле.
Очнулась я на
