— Конечно, — сказала миссис Прайс будто в ответ на наши мысли, — наилучший способ что-то узнать — это увидеть своими глазами, верно?

Она улыбнулась своей особенной улыбкой и направилась вглубь класса, где на лабораторных столах, накрытые полотенцами — как будто это и есть сюрприз, — лежали рядами ножницы, скальпели и еще какие-то небольшие острые инструменты, как в зубном кабинете. Миссис Прайс открыла судок для мороженого, и Карл Параи воскликнул “Клубничное!” своим новым бархатным голосом, который появился у него летом, но миссис Прайс засмеялась: нет, уж точно не клубничное, — а в судке оказались глаза. Коровьи глаза, по одному на двоих.

— Это мистер Пэрри нам передал, по доброте душевной, — объяснила миссис Прайс, — так что будете у него в лавке — не забудьте поблагодарить.

Линн Пэрри просияла: она хранила секрет до конца, и вот миссис Прайс выделила ее среди всех. Мистер Пэрри, здешний мясник, угощал всех ребят любительской колбасой, когда те приходили с родителями в лавку. “Не мешало бы тебя подкормить”, — приговаривал он и подмигивал, взвешивая отбивные или натачивая большой блестящий нож. Иногда он дарил нам карандаши, зеленые с металлическим отливом, а сбоку надпись: “Мясная лавка Пэрри, Хай-стрит”, но я своим никогда не писала, даже не точила его ни разу, слишком он был красивый. Потом он потерялся.

— Ну что, люди, разбейтесь на пары, — велела миссис Прайс, и Эми схватила меня за руку и вцепилась крепко, до боли.

— Что-то мне не хочется, — шепнула она, но миссис Прайс уже раздавала столовой ложкой глаза, а ребята занимали места за лабораторными столами. Мне чудилось, будто все это я уже видела: лотки, сверкающие ряды инструментов, мертвые глаза глядят во все стороны. Рука тянется за чем-то острым. После приступа меня часто одолевали странные мысли, я гнала их прочь.

— Для начала, — сказала миссис Прайс, — обрежем лишнее — все ошметки по краям, так? Можно ножницами или скальпелем. Это остатки века и глазодвигательных мышц.

Я протянула Эми ножницы, но она мотнула головой.

— Не бойтесь, держите крепче, — подсказывала миссис Прайс, проходя между рядами. — Смелей, он прочный. Молодец, Мелисса. Молодчина, Линн! — Положив руку Линн на плечо, она смотрела, как та аккуратно срезает клочки плоти.

Придерживая наш образец, я взяла ножницы. Руки-ноги до сих пор были свинцовые.

— Зрительный нерв не трогайте, — предупредила миссис Прайс. — Вот этот обрубочек сзади, без него корова не видит.

Глаз был на ощупь скользкий, как виноградина, которые мы с Эми чистили, когда играли в рабынь. Мне казалось, я вижу ресницы. Я сдвинула обрезки на край лотка.

— А сейчас посмотрите на роговицу. Все нашли роговицу? Видите, она мутно-голубая, такой она становится после смерти. При жизни она прозрачная, как пластиковый пакет с водой, чтобы пропускать свет.

— После смерти? — переспросила Эми. — После смерти? — И перекинула через плечо толстую черную косичку, словно боясь ее испачкать.

— Ха! — Карл повертел коровьим глазом перед ее лицом и замычал.

Миссис Прайс показала, как разрезать глазное яблоко ровно пополам, не повредив хрусталик. Я боялась, как бы от отвращения меня не накрыл новый приступ, но оказалось, это все равно что резать курятину для запеканки или трогать мясистое брюшко улитки, а студень внутри глазного яблока не противней яичного белка. И до чего же легко глаз распался пополам, на два полушария — расколотый мир. Миссис Прайс показала нам слепое пятно, где зрительный нерв проходит сквозь сетчатку и нет световых рецепторов. В этом месте мы ничего не видим, объяснила она, но мозг заполняет пробелы — разве не чудо? Разве не удивительно все устроил Бог?

Эми, осмелев, склонилась над столом, тыча иглой в хрусталик.

— Постарайтесь все запомнить, люди, — напутствовала миссис Прайс. — Возьмите на заметку. Это важно.

Затем мы, вырезав роговицу, рассматривали зрачок, и миссис Прайс рассказала, что зрачок по-латыни pupilla, это означает “куколка”, потому что в чужих зрачках мы видим свое крохотное отражение. Я проверила — и впрямь отражаюсь в зрачках у Эми, девочка-тень в черном кружке.

— Видите, зрачок — это просто дырка, — сказала миссис Прайс. — Нам кажется, будто там что-то плотное, черный шарик, а на самом деле там нет ничего.

Стоявшая со мной рядом Мелисса побледнела, ни кровинки в лице. Ее вывернуло наизнанку — не отскочи я вовремя, она забрызгала бы мне туфлю. На полу между нами расползлась противная едкая лужа.

— Ах ты зайка моя! — воскликнула миссис Прайс. — Пойдем-ка, присядь. — Она усадила Мелиссу на стул у доски, принесла ей воды.

— Простите меня, пожалуйста, — выдохнула Мелисса.

— Глупости. — Миссис Прайс погладила ее по голове. — Бог создал некоторых из нас более чувствительными, чем все остальные, и это чудесно, правда? Никогда не надо за это извиняться.

Мелисса кивнула, лицо у нее было бледное и прекрасное, словно лик святой, а мы смотрели, и каждый из нас мечтал сидеть на стуле у доски, чтобы миссис Прайс гладила его по голове и говорила тихим ласковым голосом, — жаль, никто не додумался сблевнуть.

— Эй, Джастина, — шепнул Карл и, когда я обернулась, сунул мне руку за ворот. Что-то мокрое, холодное скользнуло под блузку. Наверняка он ждал, что я завизжу.

— Это что, коровий глаз? — спросила я.

Карл не мог ответить, он давился от смеха.

Я выдернула из-за пояса подол блузки, и глаз плюхнулся на пол сгустком слизи, словно от меня оторвался жуткий кусок.

— Ну и придурок ты, Карл, — сказала Эми, но вряд ли всерьез, потому что мы обе считали его красавцем, маорийским Джоном Траволтой, и писали его имя шариковой ручкой на плечах, на ногах — там, где под одеждой не видно.

Я заправила блузку и вновь принялась за дело — стала отделять слепое пятно от сетчатки.

— Ну что, люди, мне нужен доброволец, — объявила миссис Прайс. — Кто уберет? — Она указала на лужу.

Ни одна рука не поднялась.

— Мы же с вами одна команда, — продолжала она. — Одна семья. Мы помогаем друг другу.

Тишина.

— Или мне самой кого-то назначить?

— Я уберу, — раздался голос со мной рядом.

И на прекрасном лице миссис Прайс расцвела улыбка, ради которой мы готовы были на все.

— Эми! Спасибо, птенчик мой. Иди попроси у мистера Армстронга ведро и тряпку.

На большой перемене мы побежали на игровую площадку, где все было огромное, словно в саду у великана: исполинские тракторные покрышки, вделанные в бетон, ряд ливневых труб, в которые можно залезать, гигантские деревянные катушки для кабеля и канат, слишком длинный, на опасной высоте — когда скользишь по нему вниз, саднит ладони. Девочки помладше играли в резиночку — две стояли, натянув резинку на лодыжки, потом сдвигали ее все выше, а остальные по