Так и продолжал он ходить к ней по-воровски, забирая время у работы и детей. Мучился, маялся, томился, похудел даже, но как ни вертел в голове своё дело так и этак – не получалось, не складывалось, топорщилось. Понимать – всё понимал, да сделать с собой ничего не мог. От этого однажды стало Паше так страшно, что он взмолился:

– Если любишь меня – уезжай, Христом Богом прошу. Я тебе денег сколько надо дам.

– Ещё чего! – фыркнула Фира. – Допустим, люблю, но жизнь свою корёжить не собираюсь. Сам уезжай, коли такой слабонервный.

Паша аж зубами заскрипел: куда он уедет – от родительских могил, от детей, от хозяйства.

И вдруг, как озарение пришло: вспомнил лицо мужика, что косил траву на лужайке. Каждую морщиночку увидел, будто вчера это было, а случилось два года назад.

Поехали как-то на майские праздники всей семьёй в горы, выбрали хорошее местечко: и ручей, и полянка, и лесок рядом. Все свежестью дышит, ни пыли ещё не набралось, ни туристы красоту ногами повытоптать не успели. Саша одеяло расстелила, на полотенце в клетку еду разложила, квасок достала. Мальчики на лужайке в мяч играют, Глаша в коляске спит. Тишина. Только вдали, у края леса, мужичонка в кепаре засаленном траву косит. Ровно, красиво машет. Ну и пусть. Он работает, мы отдыхаем, друг на друга не смотрим, подумал Павел.

Час прошел, мужик с косой приближаться стал, виден уже пот на шее и темное влажное пятно на линялой майке. Паша и крикни:

– Эй, косарь, иди выпей с нами!

Мужичок остановился, травы сорвал, лезвие вытер и тоже крикнул: – Я в жару да на работе не пью!

Павел громко засмеялся:

– Так ты чо, отец, думаешь, я тебя водярой угощаю? Я ж на машине, видишь, да с детьми. Кваску иди попробуй.

Мужик подошел, сел на корточки возле одеяла, кружку пенистого домашнего кваса с изюмом жадно выпил. На предложение закусить взял чуток хлеба и кружок жирной, с чесночным духом, краковской полукопченой, жевал аккуратно, тщательно и всё на Пашу с Сашей смотрел. Лицо приветливое, от многолетнего пребывания на солнце, золотисто-коричневое, как кожа у копченой барабули.

– Спасибо, добрые люди, – поблагодарил мужичок. – Можно я вам что-то скажу? Не рассердитесь?

Павел удивился: говори, мол, а Саша даже привстала и засмеялась, она вообще в тот день как никогда смешливая была.

Сощурил мужичишка голубые глаза и произнес с грустью:

– Порча на тебе, мил человек. И на тебе, женщина.

Саша фыркнула и опять на одеяло улеглась, а Павел спросил шутливо, потому что тоже ни в какие сглазы не верил:

– Ну и что ж нам теперь делать?

– Снимать порчу надо.

– Вот ты и сними.

Косарь покачал головой:

– Я – нет. Увидеть могу, а снять – силы не имею, врать не буду. В селе Каштаны ворожея живёт, та умеет.

Снова посмеялись Паша с Сашей, и забыли про ту встречу.

И вот теперь Павел, не раздумывая, завёл свой драндулет и поехал в горное село. Ему указали на старуху, сидящую в тени фигового дерева. С сомнением глядел он на нечесаную, неприбранную бабку, запросившую полтинник вперёд. Но уж коли приехал, надо попробовать, пятьдесят рублей по нынешним временам не деньги.

Старуха привела Пашу в неожиданно чистую избу, выставила из горницы черноглазую молодайку и, кряхтя, уселась за стол. Свечу зажгла, чашку с водой поставила, крутила, мудрила, на дно смотрела, за руку Павла держала. Спросила угрюмо:

– Про меня от кого узнал?

– Мужик в кепке, глаза голубые, как зовут не спрашивал.

– Что ж сразу не пришел? Года два небось прошло?

– Точно, – изумился Паша.

– Поздно, – вздохнула ворожея и произнесла непонятное: – Из трех пар одна останется, да и та расстанется. – И с явным сожалением вынула из-за пазухи пригретую ассигнацию.

И тут вдруг поверил Павел, что эта древняя бабка действительно может его спасти, но как ни просил помочь, не отказывался брать деньги назад, старуха была неумолима. Так и уехал с тяжёлым сердцем. А по дороге удивлялся сам себе: вот так да – сказки слушал, развесил уши. «Поздно!» Да ничего они не могут, эти колдуньи. И вообще, с чего всполошился? Ну, допустим то, что он от Фирки отклеиться не в состоянии, ещё можно назвать порчей. А Саша, жена, причём? Мужик ведь и про неё сказал.

Тьфу, поверил в чертовщину, дуралей! Хорошо хоть деньги целы. А странная всё-таки старуха – почему не взяла, кто её за язык тянул? Ну, сбрехнула бы чего, какой с неё спрос? И снова на душе у Павла сделалось муторно.

Саша давно заметила в поведении мужа грубость и даже неприязнь, по ночам он часто выходил на крыльцо курить, лицом потемнел, а на вопросы толком не отвечал, огрызался. Она и думать боялась, что бы это всё значило, однако время шло, а лучше не становилось, и Саша поделилась сомнениями с подругой.

Вероника сразу взяла быка за рога: – Зазнобу завёл! – Он не такой, – замахала руками Саша.

– Ой! Все они другие. Только мозги на одну, известную, сторону скособочены. Чего он ещё странного делает? – На ребёнка руку поднял… – Ещё?

– Рубашки часто меняет.

– Вот! – радостно закричала Вероника, как будто нашла белый гриб.

– Моется каждый день, – привела последний, неопровержимый довод Саша.

Женщины уставились друг на друга и замолчали.

– Ясно, – заключила наконец кастелянша. – Я потрясу девчат, такого быть не может, чтобы не наследил.

Через три дня Саша уже знала, как зовут злодейку, где она живёт и работает, и даже сходила на неё посмотреть. У, гадина, так бы и вцепилась ей в бесстыжие глаза. Надо было что-то делать, уступить мужа рыжей стерве – такое Саше даже в голову не приходило. Вероника подговаривала сходить к колдовке, Саша отказалась: не веря в светлые силы, она не верила и в темные. И потом, вдруг не поможет, а деньги немалые, жалко.

Саша пребывала в тягостных раздумьях, все у неё из рук валилось, тарелок на работе набила на пол зарплаты. Макушка лета – переспелые сливы, груши, яблоки смачно стукались о землю на радость осам и муравьям. Сашу только и хватало на то, чтобы послать детей собрать падалицу да снести подсвинку. Крутить компоты, соленья, варенья – руки не поднимались: что беспокоиться о зиме, когда