Энкиду – никогда (такому) ничему не учился. Разве что (в бытность Сатиром) музы’кой владел; а вот музы’ка (как дыхание Хаоса в Космосе) владела живыми и (как некий Орфей понадеялся) мёртвыми; а так же (в себе) воплощала всё умение живых или мёртвых; поглядим, что от этих умений у Энкиду сохранилось.

– Поглядим-поглядим! А вдруг и углядывать нечего? – могла бы повторить (за мной, буде знала бы, что я из будущего слежу) дева-смерть, обращаясь к Шамхат и намекая, что царь (может быть) не готов (и никогда не будет готов) к откровениям облекшегося в человечность Хаоса.

На что Лилит ей просто ответила (бы):

– Ну и что? Ещё одна версия великого человека просыплется (как песок из часов); и ещё раз я переверну мироздание, отыскивая новую версию.

– Ты столь кровожадна? – спросила (бы) смерть, давая понять, насколько её не чужда самоирония.

Лилит серьёзно бы объяснила:

– Представь, что сейчас Гильгамеш (как археолог из будущего) открывает в себе погребённого царя; ничего уже не изменить; но – а вдруг?

– А что если он откроет всего лишь свиток пергамента или даже глиняные таблички, на которых запечатлено (всего лишь) его ратоборство с подобным себе?

– Ну и что? – могла повторить Лилит (просто, как часы с песком перевернуть).

Но зеленоглазая смерть продолжала насмешничать:

– Как это «ну и что»? Чтобы твоему Гильгамешу заиграть на свирели прекрасного мифа, твоему Энкиду предстоит не во сне, а наяву по трупам шагать, убивая на себе (как срывая с себя) покрывала азбучных истин; то есть – пусть отведает истины истинный царь – из этих двоих; пусть из этих двоих умрёт кто-то один.

– Нет, – сказала Шамхат.

– Да, – ответила смерть. – Чтобы видеть вещи такими, «как они есть – без покровов» существует только одно средство: не только узреть (все на свете вещи); но – ещё и (как Аргус) прозреть сотней глаз, выглядывая из них как из бесчисленных лиц (словно из капель дождя порассыпанной Леты); то есть (всегда) посредством смерти прошлого (иначе – ветхого) «я».

– Нет, – опять повторила (могла бы повторить) Лилит; но! Хорошо понимая лютую правду (но не истину) зеленоглазой собеседницы: проживать, умирать и опять проживать; переворачивать и переворачивать часы!

Каждый раз не единожды, а во сто крат увеличивая лживость Недотворения (о чем смерть промолчала).

– А ты хотела, чтобы было легко? – могла (бы) улыбнуться смерть.

Меж тем Энкиду, вот только-только вставший напротив царя; но – все эти будущие тысячи лет опять и опять уже словно бы встававший напротив царя; человек Энкиду был таким же, как герой Гильгамеш!

Так с царём и героем они оказались смертельно похожи!

Вот и встали они друг напротив друга – как застывшие смерчи, как скалы и как две катастрофы вселенной; но – неподвижно они стояли недолго. Одновременно занесли они секиры. Одновременно они от земли оттолкнулись. Одновременно (сила к силе) сошлись; и произошло меж ними искусство смертельного боя.

Внешним было это искусство, но – было оно и внутренним: металл окружил их как серебряный дождь, порассыпаясь на брызги разбитого на осколки единства; и визжал сей металл (даже собственный визг рассекая), и почти касался плоти – то одного, то другого; и везде были их руки и ноги, и колени, и локти.

– Но ты ведь видишь, что я дала царю выбор! – это смерть (комментируя происходящее) рассмеялась как жаворонок («И пред самой кончиною мира будут жаворонки звенеть» Мандельштам); и увидела Лилит, насколько прекрасна такая смерть.

Единым своим в нём присутствием она делала весь этот (недотворённый) мир особенно терпким и чистым (как протертым слезами); и всем видом своим смерть говорила смертным (но – одушевленным) вещам (то есть – homo sum), что именно этот исключительный день пригоден для их личной и исключительной смерти.

Но Шамхат (человечья блудница, не демон) – в ответ лишь промолчала. Что-либо отвечать для её ипостаси (сейчас) означало сковать себя неизбежностью смерти Адама, который (вместе со своей Евой-ребром) съел яблоко с Древа и обрел способность убивать в себе всё сверхъестественное.

Пока молчала Лилит – эта (не) первая схватка ратоборцев всё длилась и длилась; а при равенстве бьющихся ни у кого (кроме Бога) не было окончательной ясности, за кем останется ратное поле, и кто на нём победит; но!

Даже для смерти (даже если Лилит ей ответит) не было в исходе сражения никакой сиюминутной нужды.

Потому – схватка стихла. Воины разошлись – ненадолго; разве что – ласточка бы успела улететь и вернуться; но – за это (возможный) полёт оба поединщика опять отразились друг в друге (и тотчас раздробились на похожие отражения в осколках зеркал); но – лицо Гильгамеша оставалось бесстрастным (и целостным). Только сердце его хохотало, ликуя.

Точно так же – громокипели и сердце, и лицо Энкиду. Который вдруг сдвинулся в сторону. Который повернулся и согнул ноги в коленях. И распахнул левую ладонь, и вынес ее вперед, сам оставшись; но – словно бы весь далеко оказавшись ладони своей позади. Секиру он же опустил (ни к чему инструменты).

Тогда Гильгамеш – крутанулся как смерч: одна рука вытянута, другая (вместе с секирой) описала большую дугу; воздух – взвыл! Вес тела царь перенес на левую ногу, а правую согнул.

Энкиду – в его сторону даже не глядя, совершенно синхронно переместился и (секиру приподнимая: вновь инструменты сгодились), согнул в локте правую руку; потом секира (словно бы разделяясь на разящие атомы бронзы) пошла вперед, а левая его рука, напротив, принялась удаляться назад и вбок.

Гильгамеш – сделал скачок и, одновременно, обманный выпад; потом (уже ногами) ударил еще и еще (и каждый его обман был вполне – буде улыбнется им счастье – смертоносен); потом ударил уже всерьез; разумеется, безрезультатно: Энкиду вновь и вновь не оказывался там, куда приходились удары.

И куда тело само бы явилось (их получить) – буде оно подчинялось бы только физике мышц; а так – Энкиду ему улыбался, и смерть улыбалась самому Энкиду – ответно; и из натужного дыханья окружившей ристанье толпы (словно