Японец достал из машины небольшую розовую пластмассовую канистру, открыл пробку и стал поливать себе на голову. Это было так нелепо и смешно, что вся злость покинула Джонни, — да, с японцами, видать, не соскучишься. Японец опорожнил канистру, его серый костюм намок и потемнел. Он осторожно поставил канистру на землю, чиркнул спичкой и вдруг весь, с головы до пят, вспыхнул синим пламенем. Вот это был фокус. Ветер, тянущий с океана, подхватил голубой огонь, сдул с японца, так что на миг они существовали поврозь: человек и голубое пламя, как-то странно повторяющее очертания его фигуры, а затем вновь слились. Японец стал прыгать, корчиться, извиваться, он хотел скинуть голубую кисею, окутавшую его тело, но не тут-то было! И Джонни засмеялся, непроизвольно защищаясь смехом от гибельного ужаса, а японец истошно закричал, и Джонни закричал тоже и кинулся бежать. Когда же его поймали, скрутили и запихнули в санитарную машину, он опять начал смеяться. Он до сих пор смеется в психиатрическом отделении военно-морского госпиталя, смеется до изнеможения, до жгучей боли в животе, горле и груди, и тогда ему дают таблетки, и он засыпает, и наступает отдых его измученному смехом телу.