когда носители термоядерного оружия кишат в японских территориальных водах, естественно предположить, что другие члены «атомного клуба» — экое название подлое! — рассматривают длинную, узкую полосу суши, именуемую Японией, как возможную мишень для своих ракет с атомными боеголовками. Страшно, что судьба многомиллионного народа доверена тупости, слепоте и безответственности кучки демагогов, всевластных, как рок, от всеобщей покорности и привычки к невмешательству. Поступок Кунио необходим, чтобы наконец-то громко заявила о себе тьма тьмущая безвестных людишек, тех, что толпятся на улицах и площадях городов, заполняют магазины и бары, поезда метро и воздушки, кино и стадионы и что в первую очередь гибнут от стихий и войн, от эпидемий и новых патентованных средств.
Машина, как всегда, завелась с полоборота. Он оставил мотор работать и заглянул в багажник. Вынул металлическую канистру, встряхнул и поставил назад. Затем он некоторое время стоял, будто все умственные и жизненные силы внезапно покинули его и уцелела лишь телесная оболочка.
Кунио вздрогнул, обрел себя и продолжил чреду необходимых физических действий: захлопнул и запер багажник, сел за руль и включил скорость. Машина мягко тронулась, это был единственно приятный момент в его шоферской практике: плавный, изящный и безопасный старт, затем начиналась тревога, он всегда опасался наезда, столкновения, особенно при повороте направо с пересечением улицы. Ставить машину под навес он тоже не любил, для этого приходилось пользоваться задним ходом и круто выворачивать шею — он не умел ориентироваться по зеркальцу над лобовым стеклом, — а его мучали отложения солей.
Кунио проехал мимо газетного киоска, червячок очереди по-прежнему упрямо полз за утренней порцией каждодневной отравы. Справа густой свежей зеленью стал парк. У решетки знакомый старик, окруженный детьми, колдовал над крошечной птичкой, доверенной судьбы. Кунио с силой затормозил, машина замерла как вкопанная, а кузов резко подался вперед.
Кунио выскреб из кошелька мелочь и опустил в узкую морщинистую ладонь старика. Тот улыбнулся, показав черные корешки в бескровных деснах, побренчал монетами и тихонько защелкал языком. Перед ним на козлах лежала гладкая узкая доска, на одном конце стоял крошечный домик, на другом — нечто вроде сараюшки, посредине находился ящичек, набитый свернутыми в трубочку бумажками, и вделанная в доску копилка с узкой щелью. Старик присвистнул. Отворилась дверца, из домика высунулся розовый клювик, затем лиловая головка с бусинками глаз и наконец вся серая, с зелеными крылышками и черным хвостиком птичка-невеличка. Она запрыгала к сараюшке, раздвинула клювиком дверцы, там висел колокольчик на красной крученой нитке. Птичка-невеличка защемила клювиком нитку и несколько раз дернула, колокольчик издал слабый мелодичный звон. «Глас судьбы, — усмехнулся про себя Кунио, — моей судьбы, оттого он и тонок, как мышиный писк». Притворив дверцы, птичка подскакала к хозяину и замерла на комариных ножках. Он положил перед ней монетки с дыркой посредине, полученные от Кунио, и птичка столкнула их в щель копилки, затем деловито устремилась к ящику, порылась в нем и вынула свернутую в трубочку бумажку. Старик опять защелкал, заверещал, птичка прыжком повернулась к Кунио, положила перед ним бумажку, быстро заскакала в свой домик и скрылась за дверцей.
Кунио засмеялся, взял предсказание и пошел к машине. Лишь отъехав порядочное расстояние, развернул он бумажку. «Высшие силы покровительствуют Вашим начинаниям, с Вами бог и император». Похоже, предсказание было заготовлено еще до разгрома Японии, когда слово «император» звучало грозно и сладко. Впрочем, для стариков оно и сейчас сохраняет свое обаяние. Кунио скомкал бумажку, выбросил ее в окно и всем организмом ощутил, что никогда не совершит задуманного поступка…
— Киозимо норио се!..
Кунио Асами рывком отнял тело от матраса: новый день проникал в комнату золотистой пылью утренних лучей. Привычные, до одури привычные движения, привычная влага под мышками и на груди, привычная свежесть воды из плоско расплющенного, как клюв диснеевского утенка, крана умывальника, привычный мятный холодок зубной пасты, привычное прикосновение головной щетки к редеющим волосам и чувствительной коже на темени; неизменное видение хлопочущей на кухне жены; завтрак: мисосури, зелень, рис и чай. («Я хотел бы суп из черных соевых бобов!») «Доброе утро, малыши!» — это проснулись близнецы, подняли с подушек свои черные теплые головы…
В прихожей на телефонном столике рядом с пожелтевшей программой соревнований по сумо лежала телеграмма, извещавшая о смерти матери. Мать скончалась ровно через неделю после похорон Мицуэ: приняла слишком большую дозу снотворного. Телеграмму отправили соседи матери, они же предали земле ее тело. К великому их сожалению, ждать приезда Кунио не представлялось возможным: тело обнаружили лишь на третий день, и нельзя было медлить с похоронами. Мать покончила самоубийством, в этом не было сомнений. Она дала себе ровно неделю испытательного срока: приумолкнет ли в ней лютая тоска по дочери, ощутит ли она в себе хоть малую способность жить дальше. Она поняла, что это безнадежно, и простилась с жизнью. Она не оставила записки, не попрощалась с Кунио, чтобы он не думал о том страдании, которое привело ее к самоубийству; пусть считает, что она не рассчитала дозу люминала. Кунио казалось — это он убил мать. Он не совершил своего поступка, и вот новая жертва. Он понимал вторым умом, что это чушь собачья, он вовсе не причастен к смерти матери, и поступок его мог лишь ускорить ее гибель, но никак не предотвратить…
— Иттэмайримацу!..
— Иттэрасей!..
Солнце. Голубое шелковое небо. Запах океана. Мать была очень маленькой женщиной. Она всегда носила национальную японскую одежду, затрудняющую дыхание. Чтобы облегчить дыхание, приходится горбиться, как бы перегибаться через тугой перехват оби. И мать всегда жила среди низенькой мебели, принуждающей к наклону, и детей она носила за плечами, на широком банте. В старости у нее нарос горбик, совсем пригнувший ее к земле. Она была такая крошечная, что издали ее принимали за ребенка, а вблизи она казалась существом из сказки — горбатый, дряхлый гномик с какой-то зеленоватой щетинкой на изморщиненном личике. Но в мизерном, искривленном, изношенном тельце билось живое, любящее сердце, и сердце не выдержало гибели родного существа, захотело смерти. Наверное, совсем немного порошков понадобилось матери, чтобы перестать быть. И как же это беспощадно, что ей, почти бесплотной — мятый листик пергамента — сопутствовала в смерти унизительная неопрятность!..
Кунио завел машину и двинулся обычным маршрутом на службу. У ограды парка, как всегда окруженный детьми, стоял со своим лотком дрессировщик маленьких птиц. Старик улыбался с дежурной приветливостью. Птичка прыгала от своего домика к звоннице.
— Ваша птичка очень плохо предсказывает судьбу! — крикнул Кунио.
Дети испуганно уставились на Кунио, улыбка застыла на коричневом лице
