разделся и навзничь упал на постель, чувствуя, что Крымский полуостров скоро не выдержит напора, оторвется от материка и полетит в тартарары. Возбужденный писодей нетерпеливо прислушивался к шелесту душа в ванной. Наконец вода стихла. Наверное, Валюшкина, голая, остановилась перед запотевшим зеркалом, протерла стекло и застыла, пытаясь взглянуть на себя глазами мужчины, ждущего в спальне. Наконец она вышла, от горла до ног обернутая большим махровым полотенцем, сделала несколько коротеньких шагов, но неверные покровы от движения распались – и автор «Полыньи счастья» увидел в лунных сумерках ее растерянную наготу. Нинкино тело оказалось на удивление молодым, стройным и загорелым. Но в отличие от Натальи Павловны, которая была вся шоколадная, включая пляжные сокровенности, загар бывшей старосты выглядел как-то по-советски: от купальника остались молочные, не тронутые солнцем полосы, они словно светились во мраке, а все остальное тело почти сливалось с полутьмой. Писодею показалось, что по воздуху на него плывут, целясь черными сосками, полные женские груди и лоно, сужающееся в ажурную треугольную тень. За мгновения, пока бывшая староста, ахнув, подхватывала полотенце и снова заматывалась, Андрей Львович успел заметить, что Валюшкина соразмерней, изящней Обояровой, и ему стало даже чуть обидно за Наталью Павловну с ее торсом наяды, напяленным на могучие бедра матроны.

Нинка села на край постели и погладила Кокотова по голове:

– Ты. Меня. Правда. Вспоминал?

– Ну конечно! – Он обнял подругу за голые плечи, еще покрытые бисеринками воды.

– Только давай не сразу! – попросила она, прижимаясь к нему.

– Как скажешь, – покорно согласился писодей, проникая рукой под влажное полотенце.

– Надо. Привыкнуть. Знаешь. Сколько. У меня. Никого. Не было?

– Сколько? – Ему показалось, что он может на ощупь определить, где ее загорелая кожа граничит с нетронутой молочно-белой полосой.

– Не скажу. – Она нежно провела пальцем по его носу, будто очерчивая профиль.

– Почему? – Кокотов тронул ее твердеющие соски.

– Будешь. Смеяться… – вздрогнула Валюшкина и покрылась выпуклыми мурашками.

– Не буду! – Преодолевая неупорное сопротивление, Андрей Львович стал разворачивать влажный махровый кокон.

– Завтра нам будет стыдно! – Она сжала коленями его ищущую руку.

– Не будет, – успокоил он, нашел и накрыл найденное ладонью, будто испуганного птенца.

– Вот увидишь… – обреченно вздохнула бывшая староста, сама освободилась от полотенца и покорно легла навзничь, словно под нож неизбежного хирурга.

…Потом, приходя в себя после бурного любовного обморока, Валюшкина отвернулась к стене и долго молчала. Писодей подумал сначала, что она уснула, измученная счастьем.

– Я. Не очень. Орала? – спросила Нинка, не оборачиваясь.

– Ну что ты…

– Тебе было хорошо?

– Невероятно!

Женщина села на постели, обхватила колени руками, виновато посмотрела на мужчину и заговорила, точно расколдованная. Это были не телеграфные фразы, а тонкоголосый, сбивчивый речитатив. Исповедь не исповедь, а какой-то доверчивый страстный бред. Она призналась, что Андрей (будущий Львович) покорил ее с первого класса, а почему – сама не знает. Просто нравилось, что он рядом. Грустно, если болел и не ходил в школу. Когда он путался, краснел и запинался, отвечая у доски, Нинка переживала за него, словно за себя. С годами это влечение не развеялось, как всякая детская любовь… Омрачали девичью склонность лишь два обстоятельства. Но зато какие! Во-первых, не устраивал нос избранника – обычный, слегка даже картофельный. А она, девчонкой увидав югославского Гойко Митича в фильме «Чингачгук», навсегда поняла: у ее отдаленного мужа будет только орлиный нос. Или никакой! Во-вторых, избранник был неприлично влюблен в Истобникову, отчего Нинка страдала и даже плакала по ночам, но, придя в класс, страшным усилием напускала на себя дружелюбное равнодушие к соседу по парте. И лишь после внезапных поцелуев в школьном саду она решила смириться с вызывающе неиндейским профилем Кокотова, признаться ему в своих чувствах, не отходила от телефона, ждала звонка и объяснений. Вступительные экзамены сдавала как в тумане, а потом не выдержала и сама набрала его номер… И что же?!

– Я же тебе объяснил…

– Знаю! – Нинка закрыла ему рот ладонью.

…Гордая Валюшкина стала бороться со своей любовью, убеждая себя в том, что человек с такой заурядной возвышенностью лица не может стать мужчиной ее жизни. В конце концов убедила, но в сердце образовалась бесчувственная пустота. Ей долго вообще никто не нравился, и, слушая в физкультурной раздевалке веселые рассказы однокурсниц про бурную личную жизнь, она ощущала себя калекой с хорошо подобранными и незаметными со стороны протезами. На последнем курсе, во время практики в бухгалтерии АЗЛК, Валюшкина познакомилась с Олегом, молодым инженером, – ему неправильно начислили по больничному листу. Нинке поручили разобраться, и она, вникнув, нашла ошибку, а заодно и мужа. У Олега был замечательный орлиный профиль, доставшийся от горного отца, но этим, как выяснилось вскоре после свадьбы, его достоинства исчерпывались: от кавказского папы он унаследовал пылкую супружескую ненадежность, а от матери-зырянки угро-финскую склонность к запоям. Родители его познакомились в Усть-Илимске, на комсомольской стройке, что, с одной стороны, явилось торжеством советского интернационализма, а с другой – явило на свет человека, превратившего семейную жизнь Валюшкиной в ад. Но она, как и положено русской женщине, терпела, крепилась, работала за двоих, пока не вырастила дочь, не скопила на «однушку», куда наконец и отселила мужа, который допился до того, что вступил в военно-просветительскую организацию «Великая Угра».

– Знаешь, чем хуже мне было с ним, тем чаще я тебя вспоминала, – грустно созналась Нинка. – Я его однажды чуть Андреем не назвала. А ты помнишь, как дразнил меня в школе?

– Как?

– Нинка-половинка.

– Правда? Забыл…

– Ничего. Ты. Не. Помнишь! – Бывшая староста с обидой отвернулась к стенке. – Спим. Мне. На работу. Рано.

Автор «Сумерек экстаза» обнял ее и стал целовать в спину и плечи. Попутно он с гордостью размышлял о том, что две такие разные женщины, как Нинка и Наталья Павловна, не забывали о нем все эти годы, более того, в минуты одиночества призывали его волнующий облик в свои эротические мечты, совершенно, конечно, различные по изысканности и размаху. Кокотов примерно представлял себе, как мог он выглядеть в стыдливом воображении одноклассницы. Но лишь робко догадывался, на какие сладкие позорища уводил его изощренный опыт Обояровой, через какие горящие обручи заставлял прыгать, какие смертные запреты топить в гаражных винах, смешанных с потом сладострастия! От этих мыслей душа затомилась, а кровь, насыщенная тибетскими эликсирами, снова закипела. Нинка, почувствовав опасность, сжала мускулистые ноги и сделалась неприступной:

– Андрюш! Не надо! Давай спать!

– Тебе разве так не нравится?

– Кому же так не понравится? – вздохнула Валюшкина, слабея. – А как тебе нравится?

…В тот момент, когда писодей, закинув голову, скрипя зубами, сладко гримасничая и обжигая