Чёрт возьми. Но Лена видела! Наверное…

И ведь никому не расскажешь, всё равно не поверят.

Лена рассеянно собрала постельное и сложила диван, косясь на окно. Прошлёпала босиком по коридорчику, заглянула в тёткину комнату, забитую старой полированной мебелью и пёстрым тряпьём, но войти не решилась. Умылась над ржавой раковиной в туалете, убеждая себя, что мерещится всякое от усталости. Или плесень тут галлюциногенная. Позавтракала куском хлеба с маслом и почти себя убедила. А всё равно бегала к окну, выглядывала, на что-то надеялась. Пока не пришла Марина. С ней Лена тоже не стала говорить о верблюде, потому что есть вещи поважнее.

Марина ходила в банк и звонила домой. Точнее, соседке Юле – вечно недовольной крупной блондинке с припухшими сонными глазами. Лена ей не доверяла, но Марина считала Юлю вполне надёжной. Особенно после того, как Юля веселилась со своими гостями во дворе под окнами, а Марина жёстко попросила это прекратить – дети спят, надо понимать про ночь и вопли. Гости разошлись, а обиженная Юля принялась колотить в их дверь, выкрикивая такое, что даже пьяный папа себе никогда не позволял. Потом несколько дней не показывалась, а потом пришла извиняться. Переступила через себя, потому что совесть оказалась больше гордости. Марина уважала Юлю за это. И хотя дружба у них так и не сложилась, могли иногда поболтать о счетах за коммуналку, распродажах и прочем житейском.

Теперь же Юля стала участницей их личной драмы, это ведь она вызвала полицию. И она предупреждала Марину раньше. Такое вот доверенное лицо. Не самый худший вариант.

На жадный Ленин взгляд Марина ответила своим виноватым. Нет, новостей нет. Он вернулся вчера, потом ушёл, и больше Юля его не видела. В квартире тихо. Надо подождать. Чего? Не знаю. Чего-нибудь.

Диник копался в кладовке долго и самозабвенно, но был разочарован. Что толку от старых нерабочих мышеловок, керосиновых ламп, распухших от сырости книжек, дырявых половиков и прочего мусора? Если бы не фотоаппарат, он бы, наверное, заплакал от огорчения. Но фотоаппарат немного утешил Диника.

– Лена! Иди скорей! Вот тут становись, возле цветочков. Улыбайся! Не так, а чтобы красиво было. Сейчас. Погоди. Нет, не это. Тут кнопочка… он что, поломанный? Тётя Роза, ваш фотик поломанный!

Оказалось, что фотоаппарат – тяжёлый «Зенит» с большим, далеко выступающим объективом – вполне рабочий, просто надо потянуть до упора специальный железный рычаг, словно взвести курок, а уже потом жать на кнопку. Но снимков всё равно не будет, плёнки-то нет. А где её взять – непонятно, их, наверное, уже и не продают.

Диник расстроился, сунул фотоаппарат Лене в руку и понуро побрёл на улицу. Вдруг там найдётся что-то интересное. Собака, например. Или другой ребёнок. Уходить со двора нельзя, он помнит. В подвал лезть тоже нельзя. Ничего нельзя. Но хоть воздухом дышать можно, и на том спасибо.

Диник тосковал, и Лена хорошо его понимала. Она тоже маялась в недружелюбной чужой квартире. Тяжело в доме, где нет у тебя никаких дел и забот, но в то же время надо быть полезной, иначе каждый хозяйский взгляд станет молчаливым упрёком. Словно Лена – неблагодарная лентяйка. Бродит из угла в угол с унылым лицом, только нервирует. А она просто не знает, как себя вести, куда можно присесть и за что взяться. Лена бы сказала об этом, но никто не спрашивал. Тётка возилась на кухне, Марина стирала бельё в тазу, а у Лены даже телефона не было, чтобы уткнуться в него с умным видом.

– Присмотрю за Диником, – громко объявила она и, не дождавшись ответа, вышла на галерею.

Диник сидел у подвального козырька и ковырял палкой в песке. «Умм, умм». Значит, занятие для него увлекательное, не стоит навязываться. Чуть дальше на своём стуле восседал древний коричневый дед, опирался на палку и таращился в пустоту. Словно Диника рядом не было и вообще ничего не было. Ладно. Эти двое явно друг другу не мешают, можно не волноваться.

Лена пошла по кругу третьего этажа. С одной стороны арки и улица, с другой – стены и окна квартир, посередине – широкий коридор. Деревянные половицы мягко проседали под ногой, блестели от старости там, где совсем стёрлась коричневая краска. Лена уже ходила здесь утром, осматривалась, но не перестала удивляться.

Галерея была словно продолжением квартир. Вот стоит стол, вот шкаф, большой сундук, на вид старинный. Бельевые верёвки, тумбочки, мягкие игрушки и комнатные растения, даже пожухлая пальма в пластиковом ведре. Ещё сундук, но этот с навесным замком. Шкаф, этажерка. Пепельницы и чайники, коврики и табуретки, стопка глянцевых журналов на парапете, детский велосипед в углу.

Лена сделала круг и спустилась на второй этаж, потом на первый. Везде одно и то же. Так странно. Получается, есть у жильцов отдельные квартиры и есть общие галереи, из-за которых люди будто и не разделены стенами. Наверное, похоже выглядели коммуналки – о них разглагольствовала бабушка Люба. Мол, горя вы не знаете, жируете на всём готовом, а помыкались бы по коммуналкам… А чего тут мыкаться? Наоборот хорошо, словно все вокруг – твоя семья. Но это они друг другу семья, Лена ни при чём. У неё своя…

Не надо думать. Надо что-то делать. Например, фотографировать. Плёнки нет, но ведь можно притвориться. Долго бродить по двору, примериваться, искать подходящий ракурс, потом не спеша взводить рычаг, чувствуя себя метким стрелком, плавно нажимать кнопку, глядя в видоискатель, слышать многозначительный сдвоенный щелчок и видеть, как схлопывается в объективе шторка. Словно кожистые веки рептилии. Лена так увлеклась, что сначала не поняла, к кому обращается громкий пронзительный голос:

– Вы из газеты? Из газеты, да?

– Простите?

Старушка с тревожным лицом, нарядная – в белоснежной блузке с кружевным воротничком, длинной чёрной юбке и синих пластиковых шлёпанцах, – протянула к Лене мелко дрожащую руку.

– Из газеты вы? Вас прислали репортаж про наши трубы писать?