– Да, занят портретом.

Мать демонстративно вздыхает.

– Послушай, Янус, если тебе мастерская больше не нужна, я найду, куда лишнюю комнату пристроить, нам тут каждая монета дорога.

Долго гадать не нужно, для какого дела она пристроит мою комнату. Ее голова занята исключительно деньгами и тем, как их достать. К гадалке не ходи, если разговор продолжится, она непременно напомнит, что отец советовал писать картины здесь, в гостинице. Так далеко наш разговор заводить не стоит.

– Да, мама, знаю.

– Очень хорошо. Что насчет сегодня?

– Ах да, я постою за баром, мы же договаривались.

Она поджимает бескровные губы и удаляется с грелкой в руках, но внизу оборачивается:

– Я что хочу сказать, если ты туда с концами перебрался, то…

Поспешно бегу вверх по лестнице. Еще немного, и моя собственная мать станет сводней. Через плечо кричу ей, что обо всем подумаю.

Что ж, задержался на двадцать минут, но чего стоит эта проволочка по сравнению с тем, сколько времени я потерял из-за собственной глупости!

Я напишу портрет Таннеке иначе, чем портрет Кат. Ван Рейвен прав: там зритель остается снаружи – видит, что девушка задремала, и на цыпочках пятится назад, чтобы не мешать, готовый прикрыть за собой дверь. Глупость, какая глупость! Такая перспектива не предполагает вовлеченности!

Я сижу, она стоит – это пробуждает трепет и полностью меняет дело. Она полностью присутствует на картине, и дело не только в позе. Она властвует над пространством, обозревает свои действия.

Может статься, ты сидишь за столом, пока она готовит. Ты больше не нагрянувший соглядатай, а желанный гость. Возможно, тебя уже чем-нибудь угостили, и ты сидишь и наблюдаешь за ее хлопотами. Конечно, ты мог бы ей помочь, но она явно лучше знает, что к чему, так что пускай хлопочет – а ты смотри в свое удовольствие. Когда зритель никуда не спешит, вся сцена пропитывается спокойствием.

Внезапно на меня снисходит озарение. Побочным эффектом смены перспективы является теперь то, что точка схода находится у ее сердца, а не где-то над головой. Что за место, чтобы сойтись всем линиям! Надо будет рассказать Таннеке.

Снаружи красиво падает свет. На картине достаточно пространства, чтобы показать его игру. Благодаря свету на переднем и заднем плане создается различная глубина, что привлекает внимание к деталям. И все же тени не сдаются, а борются, рисуя предметы на свой собственный манер, – корзинка, хлебная корка, немецкая пивная кружка, синее полотно. Обе противоположности нужны, чтобы оживить предметы. Свет выдвигает ткань на передний план, тень образует на ней складки и придает глубину.

Таким образом, на маленькой картине создается насыщенное воздухом пространство. А как же я? Повелеваю ли я хозяйкой всего этого? Мне бы хотелось, но я остаюсь чужаком. Ах, как бы мне хотелось раствориться в этой картине и забыть о мире снаружи!

Нельзя, приходится довольствоваться радостью изображать реальность. Покажу и служанку, и кухню во всей их жизненности.

Однако меня заботит пространство справа. Нужна ли там эта полка с горшками? Кат считает, что нет, но что тогда должно занять их место? Как поступить с сахарницей и яичной скорлупой на переднем плане – они только мешают? Не стоит переносить на полотно каждую деталь, зрителям не обязательно знать, что Таннеке готовит хлебную кашу. С другой стороны, хлебная корзинка и медное ведерко для рыбы, с которым Катья ходит на рынок, пускай висят, они удачно заполняют пространство в углу между окном и головой Таннеке.

Таннеке, ты даже не представляешь, сколько радости мне приносишь. Твой сосредоточенный взгляд полон готовности услужить – скромный, но не отсутствующий, а вовлеченный. Одна рука приподнимает, вторая придерживает – именно это я ищу! Одна только ты, поглощенная своим делом, больше ничего не нужно, никакой дополнительной драмы. Покажем, что все хозяйство держится на твоих плечах. Ты прекрасно управляешься со всем, в том числе и с моей картиной.

– Завтра начинаем по-настоящему, – говорю я, приподнимая набросок. Здесь больше ничего менять не нужно.

Она ставит кувшин на стол и потягивается.

– Что такое? Отчего ты хмуришься?

– Ничего, хозяин, просто думаю, не стоит ли нам дождаться, чтобы Виллем вернулся в Гауду.

– Виллем! Виллем! Почему мы не можем просто вычеркнуть это имя?!

Таннеке испуганно на меня смотрит, и я умолкаю.

Но серьезно, почему всегда Виллем? Всех буквально корежит, стоит ему показаться. Если за ним не следить, он везде наводит свои порядки. Я не преувеличиваю, Мария Тинс даже поставила для него специальную плевательницу с песком, иначе он сплевывал бы прямо на чистый кафельный пол. Забавно, что Виллем в кои-то веки послушал мать, но теперь предпочитает плевать издалека, иначе ему неинтересно, поэтому весь пол вокруг загажен высохшей слюной. Ах, если бы Мария Тинс была хоть наполовину так же строга с сыном, как со мной!

И все же Таннеке права, как ни тяжело это признавать. Мне тоже следует отступить. У меня в руках самая прекрасная работа за всю карьеру, которая удовлетворит всех тещ и всех Ван Рейвенов на свете, я не позволю этому чучелу все испортить. Не может же тьма победить свет? Во имя изобразительного искусства я должен поступить разумно.

Таннеке выходит из кухни. Я смотрю в окошко на развешенное во дворе белье и наливаю себе кружку пива – авось наступит озарение.

Часом позже захожу наверх к Катарине. Она кормит Элизабет грудью: маленькие пальчики, тихое причмокивание. Присаживаюсь на край кровати по-отцовски тихо, чтобы не потревожить.

– Как там ее зубик?

– Хорошо, кажется, уже не болит. После обеда она хорошо поспала.

– Замечательно.

Кат поднимает на меня глаза.

– Что такое?

– Надо бы поговорить.

– Нам с тобой? – Кажется, она удивлена. – Как дела? В смысле с портретом?

– Прекрасно! Точнее, теперь я точно знаю, что должно получиться в итоге, поэтому…

– Поэтому тебя одолели сомнения?

Я решил в этот раз говорить прямо, так буду же следовать решению.

– Виллем снова в Делфте. Он хочет свести всех с ума, и меня тоже, потому что работать в такой атмосфере невозможно. А этот портрет, я уверен, заставит весь Делфт…

– Ян, что я могу поделать? Разве Виллем меня послушает?

– Я и не жду от тебя решений, просто хочу, чтобы ты знала о проблеме.

– Конечно, я знаю! Знаю лучше, чем кто-либо еще. Наверно, лучше дождаться, когда он уедет. Может, через пару дней, а может…

– В ноябре, наверняка никто не скажет.

– Чего ты от меня хочешь?

– Поговорить.

– Мы разговариваем.

Элизабет наелась. Кат дает ей