– А ну-ка пусти! – рявкаю я и даю Виллему хорошего тычка в бок.

Слава Господу, он повинуется, вот только теперь поворачивается ко мне.

– Тебе-то что за дело, потаскуха?

– Попридержи язык!

– Любая, кто позволяет этому молодчику себя рисовать, – потаскуха!

Ян по-прежнему стоит у стены, словно его держат невидимые руки. Должно быть, отомрет, только когда шурин окажется за порогом.

– Виллем, я тебя предупреждаю! Сам знаешь, что будет, если начнешь тут свои выступления! – стараюсь говорить твердо.

Он медленно приходит в чувство, одергивает рукава болотной куртки и обводит кухню таким взглядом, словно соображает, что тут забыл.

– Значит, ответа я не дождусь. Ладно, выясню, где висит твоя картинка, и сам на нее полюбуюсь, тогда посмотрим. – Он оборачивается к Яну. – И, если она мне не понравится, я вернусь.

Он замахивается кулаком, словно бы для удара, Ян съеживается в комочек, Мария визжит. Виллем довольно ржет и выходит из кухни.

Иду за ним: покуда он в доме, нельзя спускать с него глаз.

– Не можешь оставить свою семью в покое, так хотя бы приходи трезвый!

– Без тебя знаю, – бубнит он себе под нос. – Или снова мне горшок об голову разобьешь, как тогда?

Не отвечай, твержу про себя. Виллем поспешно хватает со стула в гостиной свой плащ и уходит, хлопнув дверью. Запираюсь на замок, сердце колотится. На полу остались грязные следы… Да и бог с ним, это меньшая из моих забот.

Запираю боковую дверь и возвращаюсь в кухню. Мария сидит за столом и болтает ногами в воздухе с кружкой фруктового сока в руках. Ян стоит рядом, горло у него пошло красными пятнами. Он растерянно принимается собирать свои вещи.

– Завтра продолжу, – говорит он больше сам себе.

– Так мы можем сейчас и продолжить, что нам этот Виллем?

Лучшего случая поговорить с Яном о той сцене не представится. Для начала похвалим Яна за то, что так ловко ухватил суть своего шурина – развратника и пьяницы.

Спустя полчаса, выкурив трубочку и выпив пива, Ян готов продолжать, только он опять изменил свои планы.

– Прости, но мне кажется, что тебе нужно все-таки встать за столом.

Судя по складке между бровями и зависшему над бумагой угольку, его одолевают сомнения.

Когда он наконец приступает к делу, снова завожу разговор:

– А разве Виллем не знал, что на той картине?

– Давай о нем не будем, – вздыхает Ян.

– Понимаю.

Через пару минут он берется за второй набросок и все же отвечает на мой вопрос:

– Я ни с кем об этом не говорил, так что нет.

– Значит, ему кто-то рассказал.

Ян что-то неразборчиво бормочет и умолкает.

– Представляю, как он удивился. Вы там всю семью изобразили.

– Не всю.

– Ну да, отца там нет, и Корнелии тоже.

Нет ответа.

– Зато все остальные там есть: Виллем, Катарина и хозяйка. Ну, и вы сами, конечно. Вы их по памяти рисовали? Поразительно!

– Это не так уж и трудно. Мне интересно, откуда ты знаешь об этой картине?

– Видела ее в гостинице. Красиво вышло, в том смысле, что настроение такое веселое получилось. Но я, конечно, удивилась… Ну, да неважно, чему я там удивилась… Тому же, что и все остальные.

– И чему же удивились все остальные? – Его голос звучит равнодушно.

– Почему вы их так… В смысле вашу собственную супругу…

– Ну а что мне было делать? – вздыхает Ян.

Какой странный вопрос. Лучше промолчу, ведь я понятия не имею, о чем он говорит.

Мысли спотыкаются друг о друга. Ян всегда оправдывался тем, что его бордельная сцена похожа на все остальные, мол, у самой Марии Тинс в доме висит похожая, и говорил, что надеялся заработать побольше. Сомнительно, чтобы он сам в это верил, но цеплялся за это объяснение.

Жаль, конечно, что денег заработать ему так и не удалось. А если б он хорошенько подумал, то понял бы, что никакие деньги не стоят всей суматохи, которую он обрушил себе на голову.

И все же он рискнул…

«Ну а что мне было делать?» Должна быть другая причина. Он хотел добиться чего-то такого, чего нельзя было достичь другим путем.

Хватит теряться в догадках, просто спроси!

– Вы знаете историю про то, как Виллем столкнулся с матерью в Гауде, когда она поехала туда уладить дело насчет выплат от мужа?

– Это когда он ей на улице задницу показал? – Ян слабо усмехается. – И что-то там кричал?

– Ну да. Он кричал: «Больше ничего не получишь!»

– С чего бы это?

– Наверно, считал, что нечего его матери за деньгами являться, если сама решила уехать из Гауды. Скорее всего, полагал, что она сама виновата в измене отца.

– Эх, если б на той голой заднице они и расстались, – вздыхает Ян. – Если бы Мария Тинс не попыталась с ним примириться, он бы так и сидел в своей Гауде, и Катарина… – Ян не оканчивает фразу.

Жаль, потому что фраза, похоже, стоила того, чтобы ее закончить. Что там с Катариной? Судорожно размышляю в наступившей тишине: Ян пишет семейный портрет, не ставя никого в известность, замысел полностью принадлежит ему. Отца и Корнелии там нет, на портрете изображены трое остальных и он сам. Непристойная сцена. Он хочет что-то выразить, не иначе. Как распределены роли? Катарина – продажная девка, Виллем сует ей монету и хватает за грудь с тем, чтобы продолжить наедине. Мария Тинс одобрительно на это взирает.

Ян хотел снять груз с души и высказал на картине то, о чем не мог или не смел рассказать словами…

22. Ян

Работать не в мастерской ужасно муторно. Только я освободил себе место для мольберта и кистей, как выяснил, что позабыл нужную бумагу. Приходится снова бежать через рынок.

В «Мехелене», поднимаясь по лестнице, чуть не сталкиваюсь с матерью, едва успеваю отступить в сторону.

– А я как раз хотела с тобой поговорить.

– Я занят, мама, мне надо…

– Чем ты там занят? Помощи от тебя не дождешься, и я не вижу, чтобы ты что-то писал.

Мать вытирает руки об алый передник. Она всегда делает два, а то и три дела одновременно, словно обвиняя меня в праздности и лености. Эти впалые щеки, выцветшие глаза, бледная кожа… Хочется крикнуть, чтобы не морочила голову мне и себе, но на этом разговор не окончится.

– Я пишу, только…

– Только что?

– Я пишу там, напротив.

– Напротив? У тех, что ли?

«Те» означает одновременно