А сегодня осталось одно сиянье,

мысль додумала ли себя,

потеряв сознанье,

но никто никого не просит: «Иди сюда».

Прохожу мимо детской Филатовской больницы, что на улице Чапыгина, 13, – лежал там не раз, – и мгновенно вспоминаю «…где воздух синь, как узелок с бельем у выписавшегося из больницы». Как я мог забыть об этой несравненной синеве? Не важно, действительно ли узелок с бельем синь… Выписавшемуся из больницы все подано с удесятеренной интенсивностью. И еще: «Неистощима только синева небесная…»

Как обычно, едва начав, я застрял на этой прогулке в прозе, послал первую страничку Эдику и получил в ответ: «Пиши еще, хотя бы для консенсуса!»

Друг.

Продолжаю движение по Уфимской к Лопухинскому садику. Рядом, на профессора Попова, стояли обе мои школы – начальная № 83, и с пятого по восьмой класс – № 67, существующая поныне.

С конца августа я начинаю слышать школьные позывные, они раздаются в самом сердце, сосет под ложечкой, и «солнечное сплетение» становится точнейшим словосочетанием для сентябрьских календ. Вот здесь по правую руку был стадион «Медик», вокруг которого мы с Андреем Львовичем давали большие и малые круги в пору его учебы в Электротехническом институте, сюда их выводили на полысевшее, но по краям еще зеленое футбольное поле, в этот прощально острый и сногсшибательный запах травы, и физрук, ко всеобщей застоявшейся подростковой радости, называл их «мальчики-фальшивоминетчики».

(На военных сборах, рассказывал Андрей, был свой воспитатель, капитан второго ранга Иванов, с подчеркнуто невозмутимым лицом, вещавший мерно, четко, изредка, чтобы не приедалось, используя в виде вводных слов мат. «Корабли полста шестого проекта отличались от сорок первого, главным образом, блять, конструкцией корпуса».)

Были и у меня (как у всех) такие учителя, но главным, определившим мою первоначальную профессию стал не упомянутый ранее математик Василий Иванович, а физик Давид Соломонович Гарфункель. Он ходил всегда в одном и том же сером заношенном пиджаке со свисающими нитками, в отчаянные минуты чьей-то тупости восклицал «Боже сахарин, куды я попал!», Юру Лозинского, медлительного отличника, гладил по голове: «Ах ты, лоза моя виноградная!», а к Маше Брежневой, которой было не до физики, подкрадывался, чтобы разбудить: «Пшшшш, яичница!»

В недобрую минуту своей жизни Давид сидел перед классом, раскачивался и упал. Раздался грохот, потом гробовая тишина, ни одного смешка, потом появилась его рука на столе, следом – он сам. Давид произнес только одну фразу: «Кто хочет, может смеяться, кто хочет, может плакать, я просто упал…».

Андрей Львович, высокий, сутулый и нескладный, очень неспортивный (классе в пятом он прославился тем, что, выйдя на замену в баскетбольном матче, немедленно забросил мяч в свою корзину), то и дело по ходу жизни пресекался затишьями души и невидимыми миру внутренними слезами. Они душили его бесплодно, пока он не достучался до стихов, а уж потом душили во славу рифмы.

На беглый взгляд они проистекали от первых уроков физкультуры – от всех этих козлов, брусьев, коней, матов и шведских стенок, от предупредительно-тревожной атмосферы раздевалки – смеси резинового запаха тапочек из тряпичных мешков, затянутых на шнурки, и подмышечного пота, от торопливого переодевания сильных и спешащих в зал и неохотного преображения слабых, бредущих в лакированный холод опасливо и обреченно.

Но нет. Все началось еще в дошкольную пору. Андрей не мог уловить, с чего именно. С дачной колонки, из которой лилась вода, когда он повисал на ручке? С песочницы и совочка, которым он докапывался до прохладного сырого слоя?

Он замирал, глядя на забивание свай на реке Карповке возле Петропавловского мостика, который переходил всякий раз по пути в институт и обратно. Ритмичное и бессмысленное движение копровой установки под моросящий дождик было сродни колыбельной, и оно завораживало так, что удары молота не мешали погружаться в блаженный и кратковременный сон. Фоном прислуживала больница Эрисмана с ее проходным садиком, и больничная отдаленная аура – голые деревья за железной оградой, желтеющие стены зданий – действовала как новокаиновый укол, промывающий сон до особенной яви.

Эти замирания и объекты, их порождающие, сближали нас, оттого мы и стали друзьями, оттого и прогулки наши не взывали к обсуждению увиденного и не замусоривались разговорами. Андрей учился в Электротехническом, а я жил здесь с рождения и оканчивал школу как раз за садиком больницы, напротив Первого медицинского, там, где сидел на первой парте с будущим убийцей Сашей (когда-то Дым, узнав об этой истории, прозвал его Моше, имея в виду, что тот убил египетского надсмотрщика). Мы выходили с Андреем на улицу Льва Толстого, где погромыхивали наивные, еще живо брякающие, но с таящейся безысходностью во взгляде, трамваи, и шли направо, к Кировскому.

На загляденье всегда был пончиковый (пышечный?) аппарат: из двух цилиндров на горячую ленту выпадали два тора сырого теста и медленно двигались в закипающем масле, следом выпадало еще два, и еще, в то время как первая пара подкатывала к металлической с дырочками плоскости, которая делала переворот на сто восемьдесят градусов и укладывала пончики на лопатки, и они, доходя до золотистой горячей кондиции и припудриваясь, выдвигались с ленты на продажу.

Не джойсовские эпифании – те были слышимы и зримы, – скорее столбняки выпадения из реальности, безмолвные, без признаков жизни, хронически несущей угрозу, то есть – спасительные…

Наглядным пособием по увиливанию от лобовых столкновений бывали долгие обмороки на остановках автобусов или троллейбусов, не только набитых людьми в часы пик, но и уже полупустых. Андрей не мог двинуться с места и войти внутрь и пропускал их один за другим. Один за другим. Долгие получасовые столбняки.

Путешествие домой в сторону Новой Деревни, к матери, привыкшей к поздним возвращениям сына, но любовно мучившей его неотступной тревогой, откладывалось и откладывалось, темнело, сырело, мерзли руки и пальцы ног, и хорошо, если вся эта «мелкопоместная» эпопея расплачивалась одной-двумя строчками в конце пути… Но, кажется, Андрей не обращал внимания на улов.

Я провожал его до остановки у входа в метро «Петроградская» – одной из кардинальных точек отсчета всего, что пишу. На той стороне стояла (и стоит) серая конструктивистская громадина «Промка» (Дом культуры промкооперации, он же – ДК им. Ленсовета), где школьник Дмитрий в майском рассказе Леонида развлекался в театральной студии и откуда возвращался домой, преследуемый типом с крючковатым носом, – Дмитрий, оказавшийся, когда мы познакомились, моим соседом и соседом Леонида с улицы Академика Павлова, пограничной Лопухинскому садику.

Это было точкой отсчета еще и потому, что прямолинейный в обе стороны