защитного цвета спальный мешок, расстеленный на голом бетонном полу. Вокруг, на таких же спальниках, лежали и сидели молодые люди. Какое-то выморочное помещение из трех стен, похожее на театральную сцену. Четвертая сторона открыта и подернута серой шелестящей пеленой дождя. Что это? Где он? Проснулся в другом сне? Он чувствовал себя безнадежно заблудившимся между сном и явью. Зажмурил, до боли, глаза, изо всех сил зажал руками уши, и сидел так несколько мгновений. Открыл – вокруг все то же: люди в оливковой форме, голый бетон, шелест дождя. Это было похоже на чистилище, на перевалочный пункт между этим миром и следующим, где неприкаянные души маются, ожидая неизвестно чего. Он осмотрел себя: на нем были армейские брюки, со множеством набрякших карманов, и черная термическая футболка с длинными рукавами. Все это пахло какой-то замшелостью с примесью машинного масла и мокрого цемента. Проведя рукой по животу, ощутил плоскую твердость. Все телесные ощущения были иными. Мышцы упруго пружинили, во всем теле было давно забытое ощущение легкости. В приступе паники, он принялся ощупывать лицо – и с холодным ужасом ощутил под ладонями чужой ландшафт, покрытый упругой кожей.
– Гляньте, кто проснулся! – темнолицый солдат с бритой головой и резко обозначенной ямочкой на твердом подбородке бесцеремонно оперся о плечо Аркадия Натановича и плюхнулся рядом с ним, изобразив лицом смертельную усталость, – Валялся тут, как жмурик, Джахнун уже собирался проверять пульс.
– Кто, я? – высокий, худой йеменец, гибким движением подогнув ноги, уселся напротив, – да по мне, пусть этот русский медведь совсем копыта откинет, я даже не почешусь, – проговорил он, преувеличенно подчеркивая восточный выговор, и послал Аркадию Натановичу воздушный поцелуй.
Аркадий Натанович ошеломленно переводил глаза с одного на другого.
– Ну и погодка, инааль-диннак[2]! – поморщился йеменец, – Ну почему нельзя воевать в хорошую погоду?
– Не с нашим счастьем брат, – сказал солдат с ямочкой.
– Я… сейчас… Мне тут… в туалет нужно, – Аркадий Натанович кое-как натянул ботинки, повертел в пальцах шнурок, который, почему-то выходил только с одной стороны, и, не придумав что с ним сделать, запихал его за край ботинка и торопливо встал.
– Эй, брат, – окликнул бритоголовый, – оружие забыл.
– А, да-да, – Аркадий Натанович поднял со спальника маленький, оказавшийся очень легким автомат, удивившись привычности этого жеста, одним движением перекинул через плечо, и вышел под моросящий дождь.
Ему необходимо было побыть одному. Туалет для этого вполне подходил. Вид армейской базы, увиденной сквозь мелкое сито дождя, удручал: серость бетона, колючая проволока, грязь…
– Извините, где здесь туалет?
Уже посередине фразы Аркадий Натанович заметил погоны и запнулся. Офицер? Как к нему обращаться? Отдать честь?
Но офицеру, видимо, церемонии были ни к чему. Удивленно скользнув взглядом по Аркадию Натановичу, он, молча, махнул, показывая направление. Бетонный барак. Металлическая дверь открыта внутрь. Внутри – жирная грязь, размазанная по полу. Узкий проход, с одной стороны которого пять или шесть кабинок, с другой – длинный металлический умывальник с несколькими кранами. Над умывальником – зеркало, настолько непроницаемо тусклое, будто сделано не из стекла, а из того же металла, что и умывальник под ним. Аркадий Натанович выбрал самый прозрачный участок и провел по нему рукавом: из тумана Зазеркалья на него встревожено смотрело чужое, молодое лицо.
Дождь, грязь, бетон
Небритые люди в зеленых и черных флизовых куртках, одетых поверх формы, сидят на грязном полу, прислонившись к стене, или стоят, наблюдая за стреляющими. А вокруг – бесконечный мелкий дождь все размывает и размывает землю в серое, под цвет неба, месиво.
Аркадий Натанович воспитывался в благоговении перед ЦАХАЛом. Само это слово было окутано романтическим флером и ассоциировалось с дерзкими операциями и высокими технологиями. Он смаковал публикации, о том, как милые девушки в красивой форме обнаруживают террористов и одним нажатием кнопки ликвидируют их. И вот он лежит в жидкой грязи на куске картона и стреляет по картонным мишеням, прикрученным проволокой к вертикальным железным штырям. Попадания отмечаются фломастером. Пока смятенное сознание Аркадия Натановича пыталось справиться с волной непривычных ощущений, тело чувствовало себя как рыба в воде, с правильностью автомата производя, видимо привычную для него, работу. Он вставлял рожок, передергивал упругий затвор, целился, задерживал дыхание, мягко спускал курок, не забывая при этом подаваться вперед – так, чтобы горячие гильзы, выбрасываемые автоматом стреляющего слева, в каком-нибудь метре от него, падали на спину или ногу, а не в лицо или за шиворот.
Сюда же им принесли обед: консервные банки с тунцом и пачки мацы. Они ели, сидя на полу, положив тунец между двумя листами мацы, подождав, пока сухое, ломкое тесто пропитается маслом. Позже Аркадий Натанович поймет, что то же меню ждет их на ужин и на завтрак.
А вечером Аркадий Натанович стал свидетелем коллективной молитвы. Распространяемые в социальных сетях фотографии молящихся солдат, покрытых небесно-голубыми талитами[3], обративших одухотворенные, сосредоточенные лица к Богу Израиля, всегда вызывали живой отклик в его душе. Вот, через мгновение молитва закончится, и руки этих славных парней, цвета нашего юношества, протянутся к оружию, и подлый враг испытает всю мощь их десницы. Вместо этого, он увидел просто бормочущие фигуры, вразнобой раскачивающиеся в сгущающейся темноте, под моросящим дождем. Зрелище было напрочь лишено величия и пафоса. Проза жизни. Одна из трех ежедневных молитв.
Зажглись фонари. Раскачивание и бормотание прекратились, но люди не расходились, что-то происходило там, какое-то брожение, образовывались и распадались группки. Вдруг раздался громкий возглас и чей-то голос начал задавать ритм: эй-эй-эй. Движение оформилось, получило направление: сплетя руки на плечах, люди двигались по кругу и каждый раз новые лица оказывались в желтом пятне фонарного света и исчезали в темноте. В который раз за этот день Аркадий Натанович почувствовал, что теряет границу между реальностью и сном. Этот хоровод, этот голос, эти лица, выныривающие из темноты и возвращающиеся в нее – что это? Кажется, тот же голос, что задавал ритм, затянул песню, которую тут же подхватили десятки голосов. Кажется, какой-то псалом: «Аль-тира, Исраэль, аль-тира!»[4], – повторялось рефреном.
«Не стреляй, Израиль», – перевел про себя Аркадий Натанович. – Да! Да! Не стреляй! Хоть бы все это закончилось! Хоть бы «они» там договорились и жизнь вернулась бы на круги своя!»
Vade retro!
Еще тогда, в туалете, отойдя от первоначального шока, Аркадий Натанович обдумал свое положение. Приходилось признать факт, небывалый, немыслимый, но, к сожалению, неоспоримый: сознание Аркадия Натановича, его, скажем так, душа оказалась в теле какого-то мальчика, солдата-резервиста. Причем тело это, безусловно, знакомо окружающим, которые воспринимают его как своего товарища.
