– Да-да, – напряглась Нелли. – Ну вообще… немного знаю. Почему ты спрашиваешь?

А про себя подумала: мама, конечно мама. Ее гербарии, ее трава. Тася мамины вещи перебирает. Вспоминает. Может, разговаривает с ней в трудную минуту. Нелли это категорически не нравилось. По ее задумке Тася должна была сосредоточиться на папе. Искать Сережины стихи. Раздумья о покойной матери, о ее суициде в такое сложное время ничего хорошего не принесут. Натолкнут еще Тасю, не приведи господь, на какие-то опасные мысли… Этого только не хватало. Не надо сейчас ковырять застарелую травму.

Тася пожевала губы.

– Я когда была в Брайтоне, мне Хелен, не к ночи будь помянута, – она дернулась, будто на нее брызнули холодным, – сказала, что мама подписала это письмо.

– Верно, – подтвердила Нелли, изучая фиолетово-сине-зеленый кружевной орнамент на скатерти, связанной Тасей крючком по мудреной схеме на одном лишь тупом упрямстве. Не понимала, как сообщить ей последние известия. – Послушай, насчет Хелен… Я с Саней разговаривала…

Узнав, что дочь не прилетит, Тася как-то разом и приободрилась, и расстроилась.

Лицом потускнела, но с облегчением выдохнула:

– Правильно, правильно. Так и надо. А Хелен, ну… Своя рубашка ближе телу. Все понятно. Будем надеяться, и вправду даст показания в консульстве.

Почему она не злится? Это нездорóво. Право же, если бы Тася сейчас хорошенько выругалась или опять разрыдалась, было бы проще. Понятней. Уместней. А от этого неадекватного спокойствия один шаг к отупелой прострации. Никогда больше Нелли не хочет видеть того бессмысленного взгляда в стену, от которого веяло флегматизмом дурдома.

– Тася, нельзя всех и всегда прощать! – вырвалось у Нелли.

Широкие Тасины брови поползли вверх. Она посмотрела на мачеху долгим-долгим внимательным взглядом. В уголках глаз сохлые крупинки. Время к ужину, а Тася еще не умывалась.

– Перемелется, мука будет. Про «Письмо трехсот» расскажи.

Нелли заерзала. Далось Тасе злополучное письмо!

Историю эту Нелли знала со слов Сережи. Дело было в пятьдесят пятом. Лена работала в Ботаническом саду младшим научным сотрудником. Тася, совсем еще крошка, складывала кубики и рисовала каляки в детском саду. Сережа, молодой, подающий надежды писатель, бывший фронтовой корреспондент, выпустивший после войны книгу очерков, закончил свой первый серьезный роман.

– «Рожь». Помнишь эту папину вещь? – спросила Нелли.

Тася опустила глаза:

– Ну…

– Понятно, – улыбнулась Нелли.

Читать сей сервильный труд в самом деле было невозможно. Эпическое повествование немереного листажа с нехитрой фабулой о народном герое, ученом-агрономе Проценко. Преданный коммунист, он изобрел метод получения новых видов растений методом направленного воспитания в желательном для трудящихся направлении. Успешно перерождал свеклу в брюкву, а пихту – в ель. И попутно, как водится, разоблачал вредителей на службе империализма, вел борьбу за развитие передовой науки.

– Постой, – перебила Тася. – Проценко – это что же, тот самый Лысенко? Против которого было «Письмо»?

– Именно. То была фактически его беллетризованная биография. С некоторыми домыслами про выдающиеся сельхоздостижения, о которых реальный Лысенко только вещал с трибун. Книга писалась как партийный заказ. А теперь слушай. – Нелли не заметила, как разогналась. – Сережа год как издался в «Молодой гвардии». Принят в Союз писателей. Обласкан, выдвинут на молодежную премию по литературе. И тут бац – его супруга подписывает коллективное письмо. Дискредитирует первого агронома страны, по совместительству явного прототипа романа «Рожь». Выражает открытое несогласие с политикой партии. Ведь в то время завиральная лысенковская биология признавалась, как это… Единственно правильной. – Нелли осеклась, почувствовав, что сказала слишком много.

– И что? – спросила Тася взволнованно.

Что-что… Нелли послюнила палец и собрала со скатерти прах сушеного растения. Думала, как ответить. Разругались Тасины родители тогда крупно, в дым, с битьем посуды, вот что. «Тогда мне впервые показалось, что не больно-то Лена меня любит», – с печалью делился Сережа спустя годы, рассеянно накручивая на палец волосы Нелли. Но к чему сообщать Тасе эти удручающие подробности? Верно, ни к чему.

– Да как-то все само собой рассосалось, – покривила душой Нелли. И поспешно добавила: – Сережа уже вовсю работал над вторым романом, «Каленые искры», про сталелитейщиков. Тоже, по сути, заказной был. С ним-то он пошел в гору, приняли прекрасно.

Но Тася ответом не удовлетворилась.

– Вообще, странно это все. А если бы это как-то помешало отцу? Почему маме было так важно поставить подпись?

– Ммм… Насколько я поняла, инициатива с коллективным письмом изначально шла из Ботанического института. Все руководство твоей мамы расписалось. Еще Сережа упоминал про какую-то связь с твоим дедом. Отцом Лены. Но здесь, уж извини, совсем не знаю подробностей. Все-все, не пытай. Кстати, о письмах, – заговорщицки сощурилась Нелли и пошерудила ладонью в сумке. – Погляди-ка, что почтовый голубь принес…

Сумрачная Тася враз повеселела.

Шел к концу второй месяц домашнего ареста. Второй месяц топкой бессвязицы, оторванности от внешнего мира. Жизнь замедлилась, образовалась глубокая заводь, где Тася плавала как утопленница. Загадочные трансформации происходили с течением времени. Порой оно растягивалось как резиновое – часы тянулись унылой вереницей, сколько дел себе ни придумывай. А бывало, что как у Бродского – за рубашкой в комод полезешь, и день потерян.

Арестантский браслет на первых порах натирал нещадно – после изолятора все тело вздулось, на ногах держались дикие отеки. Но когда припухлость сошла, Тася перестала замечать противный гаджет, который больше не врезался в кожу и теперь свободно болтался на лодыжке.

Оконные стекла напоминали экраны старого телевизора: мутные оттенки черного и серого, плоские картинки сквозь зернистые помехи и январскую метель. Вымороженные прохожие, шаркающие по слякотному месиву, кариатиды с постными лицами, гололед и снегопад. Солнце выкатывалось ненадолго из-за туч – мелкое, бледное, точно незрелая алыча. Вы когда-нибудь замечали, как растут сосульки? Вернее, вам когда-нибудь приходилось уделять этому внимание? Никому Тася не пожелала бы. Даже злейшему врагу.

Из-за вынужденной изоляции в Тасе будто бы развилась ненормальная острота зрения, навязчивый навык наблюдать изнанку вещей. К примеру, как коммунальщики вешают новогодние украшения. Для прежней Таси это всегда было приятной неожиданностью: город преображался в одночасье, как по волшебству, – огнистые снежинки, шары и снеговики из мигающих проволок, гирлянды на уличных фонарях… Но с месяц, что ли, назад нечаянно увидела приготовления. Расторопные таджики в сине-рыжих спецовках перетаптывались на площадке подъемного крана, прилаживали к столбу провода с крашеными лампочками. Покрикивали, сплевывали, матерились – никакой магии. Никакого праздника. Новый год отметили втроем с Нелли и Леонидом Борисовичем (тому по особому случаю дали разрешение). Оливье, блины, селедка – все печальное, почти безвкусное, точно на поминках.

Тася нет-нет да и подмечала малозначимые детали чужих, через дорогу текущих жизней. На четвертом этаже – хиреющий на подоконнике без должного полива гибискус, над которым в моменты нечастых сенильных прояснений тряслась миниатюрная, словно игрушечная, леечка в иссохшей старческой ручке. На третьем – беспечную, жаркую, веселую возню молодой пары за тюлевой занавеской. Ровно под ними – пузатый светильник, вспыхивающий каждый вечер в семь тридцать с незыблемой точностью (лишь единожды безвестный хозяин квартиры по какой-то причине задержался до девяти, чем вызвал у Таси вялое беспокойство). Слева – женщина, неутомимая, дебелая, с бурлацкими плечами, гладит и гладит бесконечные пододеяльники и простыни, налегая на утюг.

Но оказалось, что и с заключением можно свыкнуться. Особенно если самую малость приврать, убедить себя, будто это твой собственный выбор – гнездиться в тепле, в уюте. Так Тася ощущала себя в хорошие дни, когда приходили Мумочкины письма. Дни редкие, активные, полные всяких домашних хлопот и рукоделия: разобрать хлам в отдельно взятом шкафу или на антресолях, что-нибудь вкусненькое приготовить к приходу адвоката, связать для Нелли шарф или Леониду Борисовичу безрукавку, кино по телевизору посмотреть, сложить пазл – тоже вполне себе развлечение. А то, что дома… Ну да, а зачем высовываться-то? Зима лютовала, стужа держалась жгучая – только волков морозить.

Голубчику инспектору, что бегал по холоду от адреса к адресу, проверяя арестантов, приходилось несладко. Тася однажды даже варежки свои растянутые пуховые ему предложила: мочи не было смотреть на его багровые окоченелые лапы. Тот кочевряжиться не стал,