В тишине и одиночестве аппаратной, казалось, можно было сойти с ума, как на необитаемом острове. Но наступало утро – завтрак, возвращение в роту, отбой. Или не отбой, а что-нибудь еще: уборка, стрижка, важные донесения, болтовня. Вокруг были люди. Это приземляло, отрезвляло, возвращало из мира опасных иллюзий в простую плоскую реальность.

Затем вновь дежурство в аппаратной, на этот раз с кем-то из товарищей. Уже не так одиноко, можно поговорить, посмеяться. Все не то.

Локтев уснул за столом, Пронин остался наедине со снегом, гулом ветра и воем зверей.

Ах, черт, нет, это невыносимо… Раскидал письма на столе… зачем он тогда это сделал? Надо ли было так эмоционировать?.. В очередной раз он не находил ответа.

В такие минуты он вел внутренний диалог сам с собой. С одной стороны был один Пронин, в котором осталось что-то наивное от того мальчика-студента с гражданки, который любил теоретическую математику, физику и философию, ценил искусство, литературу. Он говорил:

– Я сказал все правильно.

В тот же миг ему отвечал другой Пронин. Пронин, который пропитался идеями Каруззо; который видел сны-предзнаменования; которого подло предал Скворцов; который потерял Лизу:

– Тогда почему в твоих словах было столько патетики?

Этот другой был как-то как будто наглее, хладнокровнее, равнодушнее. Филипп представлял его почему-то с зубочисткой во рту, с ехидной ухмылкой, с руками в солдатских брюках, с отрешенным взглядом.

Ему отвечал первый Пронин, с жаром дискутируя, доказывая свою точку зрения, размахивая руками:

– Это не патетика. Это правда! Пусть она звучит высокопарно, киношно, но это правда!

– А может, просто попытка впечатлить? Тебе же было одиноко, скучно, больно, вот ты и развлекся немного. И это правильно.

– Я не… я не развлекся. И вообще, это не я, это мы.

– Это не мы, это ты. Я себя и так неплохо чувствовал. И это я тебя подтолкнул высыпать эти письма. Ты думаешь, что обнажил самую суть, разоткровенничался. А на деле тебе наплевать – ты отпустил в сердце, сжег, забыл!

Пронин потер уставшие глаза. Нет, он свихнется так…

И где-то внутри прозвучало: «Не бойся, не свихнешься. Просто научишься жить иначе, станешь сильнее».

Воспоминания о вечерах в клубе нахлынули сами собой. Как было приятно общаться с ней, как же было хорошо! «Но видно, не все коту масленица, – горько подумал Пронин. – Сам виноват, надо было давно разобраться со Скворцовым. И не было бы этого всего… Хотя нет, все равно было бы. Только чуть по-другому».

И неожиданно он поймал себя на мысли, что это и есть жизнь. Он живет, он чувствует, думает, рассуждает сам с собой.

Спящий Локтев негромко всхрапнул на фоне. Филипп обернулся и посмотрел на товарища, но Локтев продолжил мерно сопеть. Пронин не стал его будить.

– Что ты будешь делать с Лизой? – снова раздалось в голове.

– Что я буду делать? А что я могу? Пойти в атаку на Ласточкина, отправиться в дисбат?

– Но ты ведь не из тех, кто опустит руки? – Пронин, Пронин-Каруззо, хитро смотрел на своего праотца.

– Ты меня подначиваешь, это же очевидно… – устало сказал Пронин-теоретик, Пронин-романтик, Пронин-мечтатель.

– Х-ха! Лихо! Ну так переиграй меня, философ! Ты же меня создал! Значит, в тебе есть и ты…

– Замолчи!

Пронин вылил себе на голову кружку воды. Локтев вскочил, приоткрыл глаза, но затем повернулся на другой бок и снова заснул.

Пронин вдруг понял, что надо действовать. Но как, спрашивал он сам себя, что делать?!

Неожиданно, словно знак свыше, заскрипел старый приемник радиосвязи. Что это?..

Локтев упал со стула. Вместе они недоуменно глазели на старую кряхтящую аппаратуру.

– Надо ответить, – Пронин протянул руку к рычагу.

– Погоди! – в ужасе вымолвил Локтев. – Это же древний приемник резервной связи для экстренных случаев.

– И?..

– Мм… Позвони-ка сначала Чутову.

– Зачем?!

– Не знаю… – прошептал Локтев, хлопая глазами и приходя в себя. – Вот бы это был сон.

Но Пронин уже снял трубку и вызывал Чутова. Ответ последовал молниеносно.

– Рядовой Чутов!

– Я!

– У тебя что там?!

– Раз ты звонишь, то, видимо, то же самое, что и у тебя…

– Я докладываю дежурному!

– Стой!

– Что?

– О чем докладывать?

Пронин повесил трубку и снова снял, затем снова повесил.

– Леша прав, докладывать-то не о чем. Время три часа ночи…

– Тихо! – Пронин поднял палец.

Из приемника настойчивее раздалось урчание и визги. Пронин нажал на рычаг.

Вместе с Локтевым они молчали и прислушивались к ужасающей тишине на том конце. Вдруг приемник завопил:

– Але! Але! Нас кто-нибудь слышит?! У нас ЧП! Повторяю!.. – дальше послышалось шипение, слов было не разобрать. – Нас здесь… – снова шипение и неразборчивые обрывки слов. – Волки… – и приемник затих.

Воздух в аппаратной стал казаться гуще, как перед грозой. Они с Локтевым переглянулись – и оба знали: что бы это ни было, это серьезно.

Пронин колебался меньше секунды. Может, просто помехи? Но внутренний голос уже крикнул: «Звони!» – и рука сама потянулась к трубке.

Пронин снял трубку внутренней связи. Ответ последовал почти сразу:

– Полковник Н.

– Товарищ полковник! Докладывает рядовой Пронин из аппаратной номер… – и Пронин в нескольких предложениях передал полковнику суть нештатного происшествия.

На том конце послышался голос полковника, обращающегося к кому-то в командном пункте:

– Вася!.. Подойди… – затем снова в трубку: – Я тебя понял, рядовой Пронин. Спускайся на минус второй. Сейчас же… – и после недолгой паузы полковник добавил: – Молодец, что не сдрейфил, – полковник повесил трубку.

Пронин стряхнул капли воды с волос, а вместе с ними – остатки сомнений. Затем схватил со стола пропуск, выскочил из аппаратной. Он полубегом преодолел несколько этажей. Каждый пролет вниз словно приближал его к шагу в иное измерение. Кое-где проржавевшая лестница скрипела, воздух густел – здесь пахло пылью, старым железом и властью. Вот и вход в командный пункт. Пронин перевел дыхание и коротко кивнул сам себе – как перед нырком с обрыва или в ледяную прорубь во время крещенских купаний. Он постучал и вошел.

– Товарищ полковник! Рядовой Пронин по вашему приказанию прибыл, – выпалил Пронин.

Полковник с металлическими скулами кивнул в сторону одного из кабинетов по правую руку и отвернулся. Пронин постучал снова и вошел на этот раз в железную дверь. За дверью почти во всю ширину комнаты стоял дубовый стол.