На пороге стояла миловидная женщина в ярком цветастом платье; ее зеленые глаза, густо подведенные кайалом, подчеркивала короткая челка. Ветер трепал каре цвета воронова крыла, качал массивные золотые серьги.

– Ну здравствуй! Помнишь меня? – спросила незнакомка.

И, не успела хозяйка отпрянуть, стиснула ее в объятиях, да таких крепких, что у Аделаиды перехватило дыхание. Только тут она узнала гостью, хотя они не виделись много лет.

Аделаида была еще ребенком, когда Ирен, которой едва исполнилось двадцать, перебралась в Рим: вышла замуж за богатого старика, а тот через какие-то пару лет был так любезен, что скончался, оставив ей внушительное наследство. Так об этом судачили местные кумушки – те самые, что поспешили распустить мерзкие слухи о беспутной и расточительной столичной жизни молодой вдовушки, все реже наезжавшей в родной город.

– Какой сюрприз! Проходи, выпьем кофе…

Аделаида отступила на шаг, пропуская нежданную гостью в комнату. Потом позвала сына и дочь: она знала, что денег у Ирен куры не клюют, а вот детей нет, и собственная плодовитость давала ей приятную возможность отыграться.

– Гаэтано, Аличе, скорее сюда! Взгляните только, кто зашел к нам в гости!

Те, непривычные к чужакам, опасливо подошли.

– Это давняя подруга нашей семьи, она живет в Риме. Можете звать ее тетей, тетей Ирен!

Она и сама не поняла, почему так сказала, ведь Ирен была просто соседкой. Но едва это слово, «тетя», слетело с ее губ, Аделаида вдруг осознала, что мысль неплоха: упоминание о кровных узах, пускай и фиктивных, наверняка настроит эту богачку на нужный лад, заставив проявить щедрость.

Ирен рассказала, что приехала в Полицци взглянуть на старинный триптих, что хранится в церкви Успения Богородицы, а заодно воскресить в памяти места своей юности. Сказала, замуж после смерти супруга не вышла. Аделаида вспомнила, как видела ее в последний раз: это было на празднике святого Гандульфа, покровителя города, что приходится на третье воскресенье сентября. Лет восемь, наверное, прошло. Они с Микеле еще не обвенчались, да и о замужестве она тогда еще вовсе не думала: невинное дитя семнадцати лет от роду, сплошь мечты да чаяния. Кто мог знать, что впереди – только ненавистная череда обманов, за которые она и по сей день расплачивается? От теплых воспоминаний Аделаида немного смягчилась.

– Какой же у вас большой, красивый дом! Комнаты сдавать не думали? – вдруг спросила Ирен, расположившись в гостиной.

Аделаида снова рассердилась. Неужто они настолько бедны, что им непременно нужен жилец?

– Это еще зачем? Нет, мы как-нибудь сами, – сухо бросила она.

– Хорошо вам. А дом и в самом деле прекрасный, весь в зелени. Не представляешь, какая тоска по этим местам меня временами одолевает. Сотни раз уже думала вернуться, но нет, теперь вся моя жизнь в Риме.

Ирен улыбнулась – похоже, ей надо было выговориться, – и Аделаида наконец расслабилась.

Как бы то ни было, поутру гостья сходила в близлежащую церковь Успения Богородицы взглянуть на драгоценный триптих: она смутно помнила, что видела его в детстве, и надеялась освежить в памяти.

Аделаида, которая каждое воскресенье посещала церковь вместе с детьми, вдруг поняла, что никогда и не обращала внимания на этот образ.

– Ну, знаешь, триптих, большой такой, из трех картин? В центре Мадонна держит на коленях младенца Иисуса, а сама книгу читает, – торопливо, скороговоркой подсказала Ирен. – А книга эта – не что иное, как Книга премудрости Божией! Работа, кстати, замечательная, фламандская школа пятнадцатого века, много чудесных деталей. Кто автор – загадка, известно только, что его называли Мастером вышитой листвы, но некоторые сомневаются, что он вообще жил на свете: говорят, не одной рукой написано, несколько художников поработали.

До Аделаиды доходили слухи, что Ирен в этом своем Риме, помимо обладания несметными богатствами, и сама заделалась художницей, хотя было не очень понятно, что это в конечном счете должно означать. Аделаиде было сложно связать слово «художник», олицетворяющее убожество, нищету и лишения, с очевидным материальным достатком гостьи, что вызывало некоторые подозрения. Аличе, напротив, с первой минуты была очарована этой притягательной женщиной, столь непохожей на тех, кого она привыкла встречать. И потому не сводила с новоявленной тети глаз, будто хотела запечатлеть в сознании ее облик, черты лица, движения.

Тетя Ирен словно излучала нездешний свет, способный озарить все вокруг. Смеясь (что случалось часто), она всякий раз запрокидывала голову. Даже запах ее был особенным, а голос – звонким и чистым, как струна. Во время разговора она то и дело всплескивала руками, отчего бесчисленные браслеты на запястьях задорно позвякивали. С одного из них свисали крохотные эмалированные зверюшки: разноцветные рыбки, бабочки, попугайчики.

Удобно устроившись на диване, гостья добрых полчаса болтала без умолку. Ей удалось переговорить даже Аделаиду! Аличе тонула в этом потоке слов, смысл которых от нее по большей части ускользал.

Гаэтано, пристроившись рядом, тоже заинтересованно помалкивал. Однако, когда мать вышла сварить кофе, он следом за ней отправился на кухню, оставив сестру наедине с Ирен. С минуту они молчали, потом тетя, улыбнувшись Аличе, словно их связывала общая тайна, ни с того ни с сего спросила:

– А скажи-ка, милая, чем тебе нравится заниматься?

Аличе не привыкла, что с ней говорят, как со взрослой, и ненадолго задумалась.

– Придумывать истории.

Будь рядом мама, она, конечно, не осмелилась бы на подобную откровенность, но инстинктивно почувствовала, что этой незнакомой синьоре доверять может.

Тетя Ирен подарила ей ободряющую улыбку:

– Придумывать истории – это замечательно. Знаешь, я и сама так делаю.

– Правда? – не поверила Аличе.

– Конечно. И не только я.

– Но ты ведь взрослая…

– И что с того? Кто в детстве научился придумывать истории, до конца жизни не перестанет. И знаешь почему?

– Нет…

– Потому что именно эта сила помогает нам жить.

Аличе смутилась: о чем это она?

– Сама подумай, – продолжила тетя. – Что ты чувствуешь, когда придумываешь истории? Ты счастлива?

– Да…

– Вот видишь! Зачем же бросать то, что делает нас счастливыми? По крайней мере, пока не…

Она осеклась и на миг помрачнела, словно хотела добавить что-то еще, но в итоге не стала и только спросила:

– А лет тебе сколько?

Аличе вскинула руку, растопырив пятерню, а на другой показала большой палец, как